Файл содержит многочисленные рассказы о моей работе с пациентами. Чем больше я читаю, тем больше увлекаюсь: это отличный материал для обучения начинающих терапевтов. Правда, я всегда очень щепетильно относился к вопросу конфиденциальности. Хотя этот файл предназначен только для моих глаз, я никогда не использовал настоящие имена. Кто были эти люди, которых я лечил давным-давно? Кажется, с конфиденциальностью я переусердствовал: я так ловко скрыл их истинные личности, что теперь не могу вспомнить ни одного лица. Кроме того, полагая, что моя память неуязвима, я не удалял материал, который уже использовал в предыдущих книгах. Будь я более прозорлив, я бы адекватнее отнесся к самому себе – 90-летнему забывчивому старику, перечитывающему этот файл, – и сделал бы особые пометки, например: «Использовалось в 19хх или 20хх в такой-то книге». Но таких пометок нет. Как теперь понять, о каких историях и каких больных я уже писал? И в какой книге? Мне вовсе не хочется, чтобы меня обвинили в плагиате и цитировании самого себя. Это глупо.
Без сомнения, мне необходимо перечитать некоторые из моих собственных книг: я не открывал их уже очень давно. Повернувшись к книжной полке с моими сочинениями, я замечаю томик в ярко-желтой обложке. «Вглядываясь в солнце»
[20] – сравнительно новая книга, написанная лет пятнадцать назад, когда мне было чуть за семьдесят. Ключевой тезис состоит в том, что страх смерти играет гораздо большую роль в жизни человека, чем это обычно признается. Сейчас, когда я сам приближаюсь к концу своей жизни, а моя жена смертельно больна и подумывает о самоубийстве, эта книга кажется мне особенно актуальной. Многие годы я помогал пациентам преодолеть страх смерти. Теперь настал мой черед. Поможет ли эта книга мне? Смогу ли я найти утешение в своих собственных словах?
Мне бросается в глаза любопытный отрывок в самом начале – слова Милана Кундеры, одного из моих любимых писателей. «В смерти больше всего страшит не потеря будущего, но потеря прошлого. В сущности, забвение – это форма смерти, которая всегда присутствует в жизни»
[21].
Эта мысль несет особый смысл. Я не сомневаюсь в ее истинности – тем более теперь, когда начинаю сознавать, что важные фрагменты прошлого постепенно стираются из моей памяти. Пока меня спасает Мэрилин (у нее великолепная память), но когда ее нет рядом, я поражаюсь пробелам в своих воспоминаниях. Я понимаю, что, когда она уйдет, большая часть моего прошлого умрет вместе с ней. Несколько дней назад, отбирая материалы для архивов Стэнфордского университета, Мэрилин нашла программу курса «Смерть в жизни и литературе», который мы вместе читали в Стэнфорде в 1973 году. Она хотела повспоминать то время, но я не смог разделить ее энтузиазма: курс начисто стерся из моей памяти. Я не помню ни наших лекций, ни лиц наших студентов.
Так что да, Кундера был прав: «В сущности, забвение – это форма смерти, которая всегда присутствует в жизни».
Мне грустно думать о своем исчезающем прошлом. Я единственный хранитель воспоминаний о стольких умерших людях – моих маме и папе, моей сестре, товарищах по играм, друзьях и пациентах, – которые теперь существуют лишь в виде импульсов в моей нервной системе. Они живы только в моем мозге.
Перед моим мысленным взором возникает образ отца. Я вижу его очень четко. Сегодня воскресенье: мы, как всегда, сидим за обитым красной кожей столом и играем в шахматы. Его длинные черные волосы зачесаны назад без пробора. Я копировал его прическу до тех пор, пока не перешел в старшие классы, когда моя мать и сестра наложили на нее официальный запрет. Помнится, большинство шахматных партий выигрывал я, но даже сейчас я сомневаюсь, что он не поддавался мне нарочно. Несколько мгновений я любуюсь его добрым лицом. Затем образ растворяется, и отец возвращается в небытие. Как печально сознавать, что, когда я умру, он исчезнет навсегда. В живых не останется никого, кто бы помнил, как он выглядел. Эта мысль – преходящая природа всего чувственного мира – заставляет меня содрогнуться.
Помню, как однажды я рассказал своему психотерапевту, а позже и другу Ролло Мэю об этих шахматных партиях с папой. В ответ Ролло выразил надежду, что я точно так же сохраню жизнь и ему. Он заметил, что большая часть страха восходит к боязни забвения и что «тревога ни о чем пытается трансформироваться в тревогу о чем-то». Другими словами, страх небытия быстро привязывается к осязаемому, конкретному объекту.
Я черпаю утешение в письмах читателей, которые пишут мне по электронной почте и рассказывают, как сильно мои книги повлияли на их жизнь. И все же в глубине души я сознаю, что все – всякая память, всякое влияние – преходяще. Через поколение, в лучшем случае через два никто не станет читать мои книги. И уж конечно, ни у кого не останется воспоминаний обо мне как о материальном существе. Не понимать этого, не признавать мимолетность бытия – значит жить в иллюзиях.
* * *
Одна из первых глав книги «Вглядываясь в солнце» посвящена «пробуждающему переживанию» – переживанию, заставляющему человека взглянуть в лицо собственной смертности. Я много писал о Скрудже из повести Диккенса «Рождественская песнь», которого посетил призрак «наступающего Рождества». Призрак предлагает Скруджу заглянуть в будущее: он видит свою собственную смерть и реакцию на нее всех тех, кто его знал. Осознав свой эгоистичный и солипсистский образ жизни, Скрудж претерпевает глубокую личностную трансформацию. Другой известный пример пробуждающего переживания восходит к толстовскому Ивану Ильичу, который на смертном одре понимает, что умирает долго и мучительно потому, что жил плохо. Осознание этого факта, даже в самом конце жизни, катализирует глубинную трансформацию.
Подобные изменения я наблюдал у многих пациентов. Но я не уверен, что сам когда-либо испытывал пробуждающие переживания. Если так, то они выветрились из памяти. За время моего обучения я не могу припомнить ни одного своего пациента, который бы умер. Ни я, ни кто-либо из моих ближайших друзей не сталкивались со смертью лицом к лицу. Несмотря на это, я часто думал о смерти – своей смерти, и полагал, что в той или иной степени такие беспокойства свойственны всем людям.
Решив, что психотерапия станет делом всей моей жизни, я поступил в ординатуру в больнице Джона Хопкинса. Это произошло в 1957 году. Признаться, я был одновременно разочарован и озадачен своим первым соприкосновением с психоаналитической школой мысли, особенно ее невниманием к более глубинным проблемам, связанным со страхом смерти. В первый год обучения меня заинтриговала новая книга Ролло Мэя «Экзистенция»
[22]. Я прочел ее от корки до корки и понял, что труды многих экзистенциальных философов весьма актуальны и для моей области исследований. Я пришел к выводу, что мне необходимо получить философское образование, и на втором году ординатуры записался на годичный курс по западной философии. Занятия проводились по вечерам, три раза в неделю в здании университета Джона Хопкинса на другом конце Балтимора. Этот курс только разжег мою страсть к философии, и я много читал в этой области. Много лет спустя, получив место в Стэнфорде, я посещал множество философских курсов и по сей день дружу с двумя моими любимыми преподавателями – Дагфином Фоллсдалом и Ваном Харви.
