* * *
Мысль о смерти меня не пугает. Я не верю в загробную жизнь помимо «слияния с космосом» и спокойно отношусь к идее, что больше не буду существовать. Мое тело в конце концов растворится в земле. Моя мама, которая умерла более двадцати лет назад, похоронена на кладбище Альта-Меса в нескольких минутах ходьбы от нашего дома. Рядом с ее могилой мы приобрели два участка и для себя. Я часто ходила на это кладбище; вместе с сыном Ридом мы даже написали книгу «Американские места упокоения», в которой предложили совершенно новый взгляд на погребение и кремацию.
Сегодня в Америке кремация более популярна, чем традиционное захоронение. Постепенно на первый план выходят экологические соображения. Например, в штате Вашингтон человека можно похоронить таким образом, чтобы его тело превратилось в компост. В Калифорнии одна компания скупает лес; еще при жизни человек может выбрать себе дерево, чтобы после смерти стать для него удобрением. Мне нравится идея быть похороненной в простом деревянном гробу в нескольких минутах ходьбы от нашего дома, прямо напротив школы, в которой учились наши четверо детей. В будущем, если они придут навестить мою могилу, их будут окружать детские воспоминания.
Я чувствую, что моя жизнь подходит к концу. Как мне проститься с моими друзьями? Во время болезни они все так переживали и заботились обо мне! Я не хочу исчезнуть из их жизни, не сказав, как много они для меня значили. Я могу попрощаться с ними по телефону, но это отнимает слишком много сил. Письма кажутся мне более солидными, но хватит ли у меня времени и энергии их написать? В книге Иланы Займан
[29] я прочла об одной любопытной еврейской традиции: перед смертью больной пишет прощальное письмо близким; в нем он рассказывает о своих чувствах к каждому из них и делится мудростью, которую хочет передать потомкам. Какой бы опыт я ни приобрела за свою жизнь, мне едва ли удастся изложить его в коротком письме. Надеюсь, что смогу, по крайней мере, умереть так, чтобы причинить своей смертью как можно меньше боли другим… и себе.
Мое прощание с друзьями, вероятно, ограничится вечерней чашкой чая. Я уже встретилась с некоторыми из моих близких друзей, а с остальными планирую увидеться в ближайшие недели. Надеюсь, у меня будет время лично попрощаться со всеми, кто обогатил мою жизнь и поддерживал меня в эти последние трудные месяцы.
Странно сознавать, что, если хочешь что-то сделать, стоит поторопиться. Мне приходит в голову, что неплохо бы завести специальную коробку для каждого из детей и сложить в нее предметы, которые могут представлять интерес для них, их детей или внуков.
Представляю, как эта коробка валяется на чьем-то чердаке, пока ее не находит какой-нибудь далекий отпрыск. К тому времени мы с Ирвом всего лишь имена в генеалогическом древе. Что он скажет о «значке школьного братства, принадлежавшем Ирву и подаренном Мэрилин в 1948 году»? Будет ли он в восторге от альбома с фотографиями, сделанными на нашу пятидесятую годовщину свадьбы? А от рецензий на мою книгу «История груди», изданную в 1997 году?
Мне трудно свыкнуться с мыслью, что все книги, бумаги и предметы, которые сопровождали меня всю жизнь, не будут иметь никакого значения для моих детей и внуков. На самом деле они, вероятно, станут для них обузой. Я знаю, что окажу им услугу, если заранее избавлюсь от большей части этого «барахла».
* * *
Когда мы с Ирвом приходим на последний прием к доктору М., я задаю ей два вопроса: сколько еще мне осталось жить и как организовать ассистированное самоубийство.
На первый вопрос она отвечает: «Точно сказать нельзя, но я предполагаю, что около одного-двух месяцев».
Я потрясена. Не думала, что это случится так скоро. Получается, я едва ли успею еще раз повидаться со всеми близкими друзьями и реализовать идею коробок со значимыми предметами.
К счастью, мы уже запланировали «праздник» через две недели. Мы хотели отметить шестидесятилетие нашего сына Виктора, а также трех других членов семьи, родившихся в октябре, – трех жен наших сыновей, Мари-Элен, Анисы и Лореданы. Теперь я называю это мероприятие «четыре дня рождения и похороны», как в известном фильме. Это помогает сохранить чувство юмора.
Что касается ассистированного самоубийства, то для него требуется согласие двух врачей. Главное условие – пациент должен быть неизлечимо болен и близок к смерти. Я верю, что доктор М. из гематологии и доктор С. из отделения паллиативной медицины не откажутся помочь мне в последние недели моей жизни. Я с удивлением узнаю, что смерть будет вызвана глотанием большого количества таблеток, а не инъекцией или даже одной таблеткой.
Что ж, пока я относительно спокойна. После десяти месяцев мучений я испытываю облегчение, зная, что моим страданиям скоро наступит конец. Странным образом я чувствую, что сполна «расплатилась» за все грехи и проступки, совершенные мной в течение жизни. Религиозная концепция высшего суда и награды после смерти трансформировалась в моем сознании в свой светский эквивалент: мне кажется, что я уже достаточно страдала физически. И кто знает, что ждет меня, прежде чем я поцелую Ирва в последний раз?
Глава 15. Прощай, химиотерапия – и надежда
Октябрь
Я с ужасом ждал того дня, когда мы должны будем встретиться с доктором М. и обсудить прекращение лечения. Доктор М. принимает нас в назначенный час и отвечает на все наши многочисленные вопросы – подробно и терпеливо. Я спрашиваю, почему Мэрилин не отреагировала на лечение: у стольких наших знакомых и знакомых наших знакомых была множественная миелома, но они жили с ней годами, даже десятилетиями. Ее глаза наполняются печалью; она отвечает, что медицина не знает, почему одни пациенты не реагируют на лечение, а у других, как у Мэрилин, развиваются такие побочные эффекты, что продолжение терапии становится невозможным.
Мэрилин – женщина не из робкого десятка; она тут же подключается к обсуждению и спрашивает в лоб: «Сколько у меня времени? Как долго мне осталось жить?»
Я потрясен и в глубине души сочувствую доктору М. – сейчас мне бы не хотелось оказаться на ее месте. Впрочем, этот вопрос, кажется, ее ни капли не смущает. Он отвечает прямо: «Точно сказать нельзя, но я предполагаю, что около одного-двух месяцев».
У меня перехватывает дыхание. У нас обоих: мы-то надеялись, что у нас есть от трех до шести месяцев! Странно, как тревога искажает восприятие. Я настолько ошарашен, что мой разум самовольно переключает передачи, и я начинаю задаваться вопросом, как часто доктору М. приходится отвечать на подобные вопросы. Я смотрю на нее: передо мной сидит привлекательная, обходительная, чуткая женщина. Надеюсь, ей есть с кем поговорить о том стрессе, которому она подвергается каждый день. Я поражаюсь гибкости своей психики, пытающейся меня защитить: стоило мне услышать слова «один-два месяца», как я тут же переключил внимание на что-то другое и начал размышлять о чувствах врача. Мой разум беспомощно мечется от одного к другому: мысль, что моя Мэрилин может прожить не больше месяца, невыносима.
