Глава 3. Осознание эфемерности бытия
Май
За последние несколько лет я потерял сразу трех очень близких друзей – Херба Коца, Ларри Зароффа и Оскара Додека. Я знал их со старших классов; мы вместе учились в колледже и вместе проводили вскрытия на занятиях по анатомии на первом курсе медицинской школы. Мы были близки всю жизнь. Теперь все трое ушли, и я остался единственным хранителем воспоминаний о нашем совместном прошлом. Хотя я поступил в медицинскую школу более шестидесяти лет назад, они все еще живы в моей памяти. В самом деле, у меня есть странное ощущение, что если бы кто-то открыл нужную дверь и заглянул внутрь, то чудесным образом увидел бы нас четверых. Мы деловито рассекаем сухожилия и артерии. Мой друг Ларри, который уже тогда знал, что станет хирургом, смотрит на результаты моего труда и заявляет, что мое решение стать психиатром – истинное благословение для мира хирургии.
Особенно живо я помню кошмарный инцидент, который произошел в тот день, когда нам предстояло извлечь и препарировать мозг. Сдернув с трупа черный брезент, мы заметили в одной из глазниц большого таракана. Нам всем было противно – но мне больше, чем остальным: я с детства боялся тараканов, которые часто шныряли по полу бакалейной лавки моего отца и нашей квартиры над магазином.
Вернув брезент на место, я уговорил остальных прогулять вскрытие и вместо этого сыграть пару партий в бридж. Мы часто играли за обедом. Следующие две недели наша группа резалась в карты вместо того, чтобы корпеть в анатомичке. Хотя играть я научился неплохо, мне стыдно, что я, посвятивший всю жизнь изучению человеческого разума, прогуливал анатомирование мозга!
Но что действительно меня тревожит, так это то, что эти яркие, осязаемые, насыщенные эмоциями события существуют только в моем собственном сознании. Конечно, это очевидно – все это знают. Но в глубине души я почему-то никогда в это не верил; я не понимал, что никто, кроме меня, не может открыть «нужную» дверь и увидеть анатомичку. В реальности нет ни двери, ни анатомички, ни четверых студентов, склонившихся над телом. Мой прошлый мир сохранился только в нейронах моего мозга. Когда я, единственный оставшийся в живых из нас четверых, умру – пфф! – все испарится, и эти воспоминания исчезнут навсегда. Вдумываясь в это, я чувствую, как земля уходит из-под моих ног.
Но подождите! Вспоминая, как мы играли в бридж в дальнем углу пустого лекционного зала, я вдруг осознаю, что здесь что-то не так. Конечно, это произошло более шестидесяти пяти лет назад! Любой, кто писал мемуары, знает, что память – это непостоянная, неуловимая сущность. Один из нас, Ларри Зарофф, был таким прилежным студентом и так мечтал стать хирургом, что ни за что на свете не променял бы вскрытие на бридж. Я зажмуриваюсь, пристально вглядываюсь в образы и понимаю, что в бридж играли Херб, Оскар, я и Ларри – но не Ларри Зарофф, а Ларри Энет. Я тут же вспоминаю, что на самом деле нас было шестеро: в тот год почему-то возникла острая нехватка трупов, и мы работали в группах не по четыре, а по шесть человек.
Я хорошо помню своего друга Ларри Энета: он был необыкновенно талантливым пианистом, играл на всех наших школьных мероприятиях и мечтал стать профессиональным музыкантом. Однако его родители, такие же иммигранты, как и мои, заставили его поступить в медицинскую школу. Ларри был прекрасным человеком и старался пробудить во мне чувствительность к музыке. К несчастью, все его старания пошли прахом: я был начисто лишен музыкального слуха. Незадолго до того, как мы поступили в медицинскую школу, он повел меня в музыкальный магазин и выбрал для меня шесть классических произведений. Во время учебы я часто слушал эти записи, но, увы, к концу первого курса так и не научился отличать одну от другой.
Ларри решил заняться дерматологией: он рассудил, что именно эта специальность даст ему возможность продолжить музыкальную карьеру. Позже он играл на фортепиано для таких музыкантов, как Диззи Гиллеспи, Стэн Гетц и Кэб Кэллоуэй. Как чудесно было бы предаться воспоминаниям вместе с Ларри! Я ввожу его имя в поисковую строку Google и узнаю, что он умер десять лет назад. Представляю, как бы он веселился, прочитав заголовок своего некролога в «Вашингтон пост»: «Джазовый пианист-виртуоз подрабатывал врачом»!
Шестым студентом в нашей команде был Элтон Герман, которого я знал еще с колледжа, – милый, неуклюжий парень, ходивший на занятия в вельветовых бриджах. Как там Элтон? Где он? Он мне всегда нравился, и я был бы рад снова услышать его голос. Я ищу его в Интернете и обнаруживаю, что и он давно мертв. Его не стало восемь лет назад. Все пятеро моих товарищей мертвы! У меня начинает кружиться голова. Я закрываю глаза, сосредотачиваюсь на прошлом и на мгновение вижу всех нас. Мы стоим рядом и обнимаем друг друга за плечи – умные, сильные, талантливые студенты, которые мечтают об успехе и с надеждой смотрят в будущее. Сегодня пятеро из нас – все, кроме меня, – мертвы и похоронены. От них не осталось ничего, кроме высохших костей. Из нас шестерых я один все еще хожу по земле. Я дрожу, когда думаю об этом. Почему я пережил их? Чистая удача. Я чувствую, что мне несказанно повезло: я по-прежнему могу дышать, думать, наслаждаться ароматами цветов и держаться за руки со своей женой. Но мне одиноко. Я скучаю по ним. Мое время приближается.
* * *
На самом деле у этой истории есть продолжение. Дважды я рассказывал ее своим пациентам и добивался превосходных результатов. Одной из них была женщина, которая за два месяца потеряла мужа и отца – двух самых близких и дорогих ей людей. Она сказала, что уже консультировалась с двумя психотерапевтами, но оба казались такими далекими и безучастными, что она не смогла установить контакт ни с первым, ни со вторым. Я начал опасаться, что скоро она почувствует то же самое ко мне. И действительно, на протяжении всей нашей беседы она казалась сдержанной и недосягаемой. Я ощущал зияющую пропасть между нами. Очевидно, она разделяла это чувство: ближе к концу сеанса она заметила:
– Вот уже несколько недель я чувствую, что все нереально и что я совершенно одна. Мне кажется, будто я еду в каком-то поезде, но все места свободны: других пассажиров нет.
– Я знаю, что вы чувствуете, – ответил я. – Недавно я сам пережил нечто подобное.
И я рассказал ей свою историю: о том, что потерял пятерых друзей, и о том, какое дестабилизирующее влияние эта потеря оказала на мое чувство реальности.
Наклонившись ко мне, пациентка внимательно слушала, и по ее щекам текли слезы.
– Да, да, я понимаю, – наконец сказала она. – Я прекрасно понимаю: я испытываю то же самое. Мои слезы – это слезы радости: оказывается, я в поезде не одна. Знаете, что я сейчас думаю? Что мы оба должны благословлять жизнь и наслаждаться действительностью, пока это еще возможно.
Ее слова ошеломили меня, и мы долго сидели в многозначительной тишине.
Через пару недель я снова рассказал эту историю. Помнится, это была последняя консультация с пациенткой, которая посещала меня еженедельно в течение года. Она жила за полторы тысячи километров от Пало-Альто, и обычно мы беседовали через Zoom. Однако на наш последний сеанс она решила прилететь в Калифорнию, чтобы впервые встретиться со мной лично.
