Необходимо учитывать и «технологический» аспект шпиономании как политической стратегии. Как отмечают исследователи, борьба со шпионами в Прибалтике была инициирована весной 1915 г. главнокомандующим великим князем Николаем Николаевичем
[1068]. После дела Мясоедова, с помощью которого удалось подорвать авторитет противника великого князя министра Сухомлинова, главнокомандующий решил собрать компромат на великого князя Кирилла Владимировича, что поручил генерал-майору М. Д. Бонч-Бруевичу. К делу подключилась пресса. Журналист А. Селитренников (псевдоним Ренников) опубликовал брошюру «В стране чудес. Правда о Прибалтийских немцах», в которой рисовал картины массовой измены прибалтийских баронов, объединявшихся вокруг национальных обществ и лютеранских приходов
[1069]. В основу «расследования» были положены собранные Селитренниковым слухи (преимущественно ходившие среди эстонского крестьянства и русских), а также рапорты и письма нервнобольного ротмистра пограничной стражи И. И. Рябцева. После отставки великого князя дела о баронах-шпионах прекратились, однако следы германофобии в отношении прибалтийских немцев продолжали жить в массовом сознании. Кроме того, участники следствия оказались под сильным впечатлением от собранной хотя и односторонней, но весьма эмоционально-окрашенной и потому хорошо запоминающейся информации. У некоторых из них развивалась профессиональная аберрация и формировались этнические стереотипы. Так, например, жандармский подполковник В. В. Владимиров до конца своих дней сохранил уверенность в том, что прибалтийские бароны и графы — немецкие шпионы и что «тысячи агентов были рассеяны повсюду в обществе, в придворных и дипломатических кругах, торговых фирмах, на фабриках и заводах, в банках, в войсках и, наконец, в сельских местностях»
[1070].
Российские немцы в городах ощущали повышенное к себе внимание населения. Распространение шпиономании приводило к тому, что в каждом немце массовое сознание готово было увидеть шпиона, а если эти немцы еще и собирались группами на квартирах, то больное воображение современников рисовало картины всеобщего антироссийского заговора. Свидетель тех дней И. Зырянов выражал сочувствие этническим немцам столицы, обращая внимание, что германофобия захватила представителей разных слоев: «Немцев ругают и профессора, и уличные проститутки, и нотариусы, и кухарки, и лакеи, и „писатели“, и водовозы. Петербургские немцы чувствуют себя, вероятно, так же, как здоровый человек чувствует себя среди прокаженных»
[1071]. Примечательно, что в условиях всеобщего возбуждения газетным заметкам о «немецких зверствах» верили многие, включая и русских немцев. Последним казалось естественным, что в условиях распространившегося массового психоза их сородичи вмиг сбросили с себя все культурные одежды и обратились к архаичным инстинктам. Показательно отношение к теме зверств молодого военного врача, этнического немца Фридриха Краузе. 23 августа 1914 г. в письме своей невесте он осуждал произошедшие в обществе психологические изменения на почве отношения к немцам и призывал не поддаваться этим явлениям: «Люди стали говорить совсем другим языком. То, что казалось нерушимым, разлетается в два дня. Все культурные устои — насмарку, повсюду одичание и озверение. Где же наша хваленая европейская культура? Какое взаимное ожесточение! Какая ненависть друг к другу, к людям, которые тебе никакого зла не сделали, которые случайно принадлежат к другой национальности! Мы, Шурочка, с тобой не поддадимся! Мы найдем в себе достаточно твердые устои, верно?!»
[1072] Однако под воздействием печатной пропаганды спустя три дня Краузе уже готов был поверить в жестокость немцев (толпы) и писал с возмущением будущей жене: «Читала официальные сообщения о жестокостях германского населения по отношению к русским? Целый ряд проверенных фактов! Как гнусна везде бывает толпа! Плевки в лицо, удары палками беззащитных людей! Какая гнусность!»
[1073] Через некоторое время вследствие массовой демонизации немцев у Краузе стали закрадываться подозрения относительно правдивости пропагандистской машины, и он начал интерпретировать эти сообщения в психологическом русле, признавая преступления отдельных лиц, но отрицая проявления жестокости как национального характера. Противник войны и космополит В. А. Городцов также поддавался пропаганде, возмущаясь на страницах дневника массовым изнасилованием немцами несовершеннолетних, якобы возведенное ими в правило, и призывая всех немцев, включая русскоподданных, сослать в Сибирь
[1074]. При этом важно отметить, что пропаганда о немецких зверствах в большей степени влияла на тыловое население, запугивая его, нежели на солдат, которые на личном опыте сталкивались со «зверствами» обеих воюющих сторон. Один из раненых, читая очередную статью в газете, так ее прокомментировал: «Ну, это и у нас бывает, когда наши к ним в плен попадутся, они им говорят, что мы вас за то, что ваши казаки наших мучают, добивают, — это есть и у них, и у нас отдельные такие»
[1075].
Летом 1915 г. германофобия распространялась еще большими темпами. Это было связано с начавшимся отступлением русской армии, что опять-таки объяснялось предательством и шпионажем «внутренних врагов». Жильцы домов подглядывали за своими соседями с немецкими фамилиями и вели учет: когда, кто и в каком часу к ним приходил, после чего нередко писали доносы военному начальству или в полицию. Так, в июне 1915 г. С. Л. Облеухова, член Главной палаты Русского народного союза Михаила Архангела (РНСМА), а также активная деятельница «Союза русских женщин в помощь самобытным кустарным промыслам», не определившись с тем, куда донести на организованное по соседству с ней «гнездо» немецких шпионов, жаловалась лидеру РНСМА В. М. Пуришкевичу: «Сейчас сижу и думаю: кому бы сказать о сборищах немцев, которые происходят рядом с нами в квартире д-ра Шредера, русского подданного? Глубоко убеждена, что тут гнездо шпионов. Сходятся, запираются и говорят по-немецки до глубокой ночи. Ездят какие-то барышни, военные и пр.»
[1076] В другом письме к тому же Пуришкевичу Облеухова оправдывала ужасающий немецкий погром, прошедший в мае 1915 г. в Москве и, помимо имущества немцев, унесший жизни людей, попавшихся под руки взбунтовавшейся толпе: «…Зачем народ доводят до того, что он сам должен чинить суд? До сих пор во главе крупнейших предприятий стоят немцы. Это — издевательство над русским народом»
[1077]. Другой обыватель из Екатеринодара за подписью «сосед» писал в августе 1915 г. донос директору Департамента полиции на живущего рядом с ним австрийца Франца Кауда, который на своей квартире устраивал «ночные оргии с употреблением немецкого языка»
[1078]. Шпиономания приобретала форму эпидемии.
