Слух о предательстве Елизаветы Федоровны был одним из стимулов самого резонансного случая массового аффективного проявления германофобии — московского антинемецкого погрома мая 1915 г. Как уже отмечалось, это были не первые беспорядки в Москве на националистическо-«патриотической» почве, но если погром 10 октября 1914 г. стал следствием патриотического подъема, вызванного успехами русской армии под Варшавой, то погром 26–29 мая 1915 г. отчасти явился результатом озлобленности из‐за вынужденной сдачи Перемышля неприятелю 21 мая. К другим слухам-стимулам майского погрома следует отнести молву о том, что немцы организовали взрывы на военных складах, а также о том, что немцы отравили питьевую воду на Прохоровской мануфактуре, где было зарегистрировано тридцать случаев отравления рабочих
[1120]. Постфактум началось расследование, которое выяснило, что в бак с питьевой водой протекла грязная вода из бани, однако образ немца-отравителя оказался намного ярче и поразил воображение современников.
Об абсурдных слухах как эмоциональном стимуле майского погрома говорили и писали многие современники, например журналист И. В. Жилкин, пытаясь спустя несколько месяцев осмыслить случившееся: «Слухи были преувеличенные, многие — явно нелепые, вздорные, на которые спокойные люди лишь плечами пожимали. Говорили о тайных минах, заложенных немцами под мосты через Москву-реку, говорили об отравленной, будто бы, воде в водопроводах, речках и колодцах. Потом начали даже называть фабрики, где рабочие стали якобы десятками умирать от зараженной предательской отравой воды. Говорили о каких-то проводах, будто бы найденных в реке. Говорили о шпионах, об иностранных подданных, захвативших в Москве промышленные предприятия… Слухи ползли непрерывной дымной полосой. Казалось даже, что кем-то они усердно раздуваются и подогреваются»
[1121].
Массовые шествия рабочих с требованием «Долой немцев» начались 26 мая. Когда толпа громила мануфактуру Э. Цинделя, в ней уже насчитывалось не менее 10 000 человек. Во время разгрома был схвачен управляющий Карлсен, швед; его сначала жестоко избили, а потом бросили в реку. Воспоминания современника позволяют реконструировать эмоциональное состояние участников беспорядков, в которых явно проявлялось аффективное начало. Проводивший официальное правительственное расследование антинемецких беспорядков действительный статский советник Н. П. Харламов писал впоследствии в мемуарах: «На берегу стояла огромная толпа народа, кричащая: „бей немца, добить его“, и бросала в Карлсена камни. Двум городовым удалось достать ветхую лодку без весел и втащить в нее барахтавшегося в воде Карлсена. Озлобленная толпа с криками: „зачем спасаете?“ стала бросать камни в лодку. На берег в это время прибежала дочь Карлсена — сестра милосердия, которая, увидев происходившее, упала перед рабочими на колени, умоляя пощадить ее отца. С теми же просьбами обращался к толпе полицмейстер Миткевич, который, указывая на дочь Карлсена, говорил: „какие же они немцы, раз его дочь наша сестра“. Но озверевшая толпа с криком „и ее забить надо“ продолжала кидать камни. Лодка быстро наполнилась водою, Карлсен упал в воду и пошел ко дну. Было это в шестом часу дня…»
[1122]
Вечером 27 мая была разгромлена фабрика Р. Шредера. Толпа, состоявшая преимущественно из рабочих, ворвалась сначала в квартиру уже выселенного из нее директора-распорядителя этой фабрики, германского подданного Германа Янсена, а затем в соседнюю квартиру русской подданной, потомственной дворянки Бетти Энгельс, два сына которой состояли прапорщиками русской армии. В квартире Энгельс прятались жена Янсена Эмилия, его сестра Конкордия Янсен — голландская подданная, и теща Эмилия Штолле — германская подданная. Все четыре женщины были схвачены, причем двух из них — Бетти Энгельс и Конкордию Янсен — утопили в водоотводном канале, а двух остальных избили так сильно, что Эмилия Янсен умерла на месте избиения, а 70-летняя старуха Эмилия Штолле скончалась в больнице, куда была доставлена отбившей ее полицией
[1123].
28 мая толпа действовала более разборчиво: появились списки с адресами немцев. Свидетели отмечали, что когда жильцы доказывали принадлежность квартиры подданным Российской империи, предъявляя паспорта хозяев и демонстрируя православные иконы, погромщики уходили. В противном случае ломали всю мебель, уничтожали личные вещи, выкидывая их на улицу. Хотя среди погромщиков было много мародеров, которые стремились похитить вещи для последующего сбыта, в некоторых случаях громилы не допускали грабежей, отбирали украденные вещи и тут же, на месте, уничтожали их. И. Жилкин описывал, с каким остервенением толпа набрасывалась на товары: «С жестоким увлечением уничтожала толпа предметы. Разрывали руками, распарывали ножами… Улица была усеяна лоскутами шелка, сукна, атласа, драпа. В озорстве толпа навешивала эти клочья на экипажи, автомобили, которые продирались сквозь толпу»
[1124]. Историк В. Деннингхаус отмечает, что толпа настолько была заражена германофобией, что забыла об антисемитизме: «Один из очевидцев так описывает поведение толпы, дискутировавшей по поводу определения национальности жертвы: „В толпе, собравшейся у магазина Левинсона, шли горячие споры, кто такой Левинсон — еврей или немец. Убедившись, что он еврей, толпа проходила мимо, но подходила новая манифестация, и все начиналось сначала…“ Отмечен только один преднамеренный случай разгрома дачи еврея — барона Гинцбурга — „единственного на всю Россию еврея-барона“, так как толпа просто не поверила, что баронский титул мог быть присвоен еврею»
[1125].
По мере увеличения числа погромщиков беспорядки усиливались, тем более что часть толпы к тому времени успела разгромить аптеки с хранившимся в них спиртом. Важно отметить, что в сознании погромщиков господствовала уверенность в том, что в их действиях нет ничего противозаконного и что они лишь помогают правительству избавиться от шпионов. Так, например, в некоторых случаях толпа ловила немцев и отводила их в полицейские участки. Иногда доставленные в участок немцы — подданные Российской империи отделывались лишь испугом, иногда по дороге их сильно избивали. Был зафиксирован случай смерти избитого толпой и доставленного в участок Германа Филиппа
[1126]. Чувство исполняемого долга подкреплялось присутствием генерал-майора, градоначальника А. А. Адрианова, который пытался не допустить разгрома торговых заведений, но на деле фактически оказался во главе восстания, выражая молчаливое сочувствие громилам. Он встал во главе толпы, шедшей с портретами царя из центра города к Красным воротам и громившей по пути магазины с иностранными вывесками
[1127]. В июне 1915 г. по требованию министра внутренних дел Н. А. Маклакова Адрианов подал прошение об отставке, а в октябре 1916 г. постановлением Московской судебной палаты бывший градоначальник был обвинен в бездействии и превышении власти во время беспорядков в мае 1915 г.
