Остававшиеся в городе немцы, пережившие эту трагедию, понимали, что вслед за майским погромом могут последовать и другие. Даже спустя месяц в письме из Москвы за подписью «Адольф» к брату в Швейцарию от 30 июня чувствовалась тревога за пережитое: «Мою телеграмму относительно выдержанного нами погрома ты, кажется, не понял, а то не написал бы такую равнодушную карточку. В нашем совершенно разграбленном доме работают теперь плотники, надеюсь, в последний раз. Мебель мы опять купили, одежду и белье заказали. Но мы все не можем отделаться от ужаса пережитых впечатлений. Марго живет в постоянном страхе и потому как нам ни жаль, мы хотим продать нашу престижную дачу в Сокольниках и переселиться в центр города и сделать это как можно скорей несмотря на чудную погоду. Здесь наверно еще будут большие волнения, хотя пока… спокойно, но глухая ненависть народа ко всему иностранному продолжается. Нас просто считают за паразитов, если не за воров даже. В Лосине все было спокойно и теперь тоже; мою дачу там также хотели разграбить, но полиция не допустила»
[1138].
Однако майские события несли в себе опасность не только для немцев и различных иностранных торговцев. Как вспоминал генерал Ю. Н. Данилов, протест толпы приобретал политическую направленность: звучали оскорбления в адрес «немки» императрицы Александры Федоровны, от которой требовали ухода в монастырь по примеру ее сестры, вдовы великого князя Сергея Александровича, а также раздавалась брань по отношению к Гришке Распутину
[1139]. О том же в своем дневнике писал М. Палеолог, отмечая антидинастическую направленность беспорядков: «Московские волнения носили чрезвычайно серьезный характер, недостаточно освещенный отчетами печати. На знаменитой Красной площади, видевшей столько исторических событий, толпа бранила царских особ, требуя пострижения императрицы в монахини, отречения императора, передачи престола великому князю Николаю Николаевичу, повешения Распутина и проч. Шумные манифестации направились также к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит великая княгиня Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова великого князя Сергея Александровича. Эта прекрасная женщина, изнуряющая себя в делах покаяния и молитвах, была осыпана оскорблениями: простой народ в Москве давно убежден, что она немецкая шпионка и даже что она скрывает у себя в монастыре своего брата, великого герцога Гессенского»
[1140].
Хотя газеты не упоминали об антицарских выступлениях масс и пытались представить погром исключительно в националистическом русле недовольства народа «немецким засильем», в императорской семье о них знали. Александра Федоровна в письме к Николаю II упомянула о произошедшем тогда с сестрой инциденте: «Феликс (князь Юсупов-старший. — В. А.) сказал Ане (Вырубовой. — В. А.), что тогда бросали камнями в карету Эллы (вел. кн. Елизаветы Федоровны. — В. А.) и плевали в нее, но она не хотела об этом ничего говорить нам — опять боялись беспорядков в течение этих дней неизвестно почему»
[1141].
Напуганные московскими событиями петроградские немцы в июне ожидали повторения этих событий в столице, а спустя ровно год в Москве появились слухи о новом готовящемся антинемецком погроме. В. П. Булдаков пишет о том, что московский погром уместно считать своеобразной репетицией Февральской революции и апробацией известного лозунга «грабь награбленное»
[1142]. Исследователь обращает внимание на архаично-стихийные проявления действий погромщиков, стимулированные распространявшимися слухами о том, что «немцы воду отравили». Подобный слух был характерен для массовых фобий чумных времен и с тех пор был закреплен на архетипическом уровне массового сознания. Фобии Первой мировой войны открывали двери самых темных инстинктов коллективного бессознательного.
История майского погрома демонстрирует особенности массового сознания, когда навязанные пропагандой и закрепленные стихийно распространявшимися слухами стереотипы провоцировали мощные эмоции, как правило, из «триады враждебности», которые затем выливались в агрессивные и аффективные коллективные действия — бунт. Вместе с тем, помимо аффекта, в погроме можно усмотреть и некоторые рациональные изменения общественного сознания. Генерал Ю. Н. Данилов не без основания считал, что в майских беспорядках проявилось и некоторое разочарование действиями союзников на фронте, в связи с чем разгромы французских магазинов не были случайными. Русский посол в Париже А. П. Извольский сообщал, что французское правительство в майских погромах в Москве «склонно видеть враждебное отношение русского народа не только к немцам, но и вообще к иностранцам»
[1143]. С этим можно отчасти согласиться, если принять во внимание, что погромы, германофобские по форме, по содержанию являлись протестом против наступавшей хозяйственной разрухи, были попыткой поиска внутренних виновных в неудачах как на фронте, так и тылу. В конечном счете природа этих погромов рано или поздно проявлялась в более политически направленном революционном протесте. Не случайно среди московских рабочих ходили разговоры о том, что майский погром был лишь репетицией того, что должно повториться в Петрограде, причем в этом случае главной целью бунтовщиков должен был стать Зимний дворец. Б. И. Колоницкий, разбирая проявления англофобии в России в годы войны, указывает, что первоначально источником антианглийских слухов являлась германская пропаганда, пытавшаяся посеять раздор среди союзников, однако по мере затягивания войны в России формировалась собственная благодатная почва. Так, издававшийся П. Ф. Булацелем «Российский гражданин» занимался неприкрытой антианглийской пропагандой, что вызывало протест со стороны Дж. Бьюкенена
[1144]. Английский посол считал, что англофобия исходила от С. Ю. Витте, изначально занявшего антивоенную позицию. Накануне нового 1915 года Бьюкенен произнес в Английском клубе речь, в которой упомянул «некоторых известных германофилов», настраивавших общество против Англии. Витте справедливо записал этот выпад на свой счет
[1145]. В это же время М. Палеолог отмечал распространение в русском обществе «галлофобии», сопровождавшейся утверждениями, что Франция втянула Россию в войну, чтобы вернуть себе Эльзас и Лотарингию. Подобные настроения распространялись и в армии. Англия и Франция считались главными виновниками потерь России в войне.
