В городской среде понимание причин войны было иным, нежели в деревенской. Уже отмечалось, что среди крестьян ходили фольклорные версии мирового конфликта, объяснявшие его то неудачным сватовством, то проигрышем в карты, продажей России за бочку золота либо и вовсе апокалиптическими версиями об антихристовых намерениях царя истребить весь народ. Однако и среди аристократии были свои иррациональные слухи, объяснявшиеся значимостью мистических настроений. Так, в окружении Анны Вырубовой были уверены, что война началась из‐за того, что Распутин, на которого в июне было совершено покушение, отсутствовал в Петербурге, иначе бог вдохновил бы его на предотвращение конфликта. «Скептики» по этому поводу возмущались: «Только посмотрите, от чего зависит судьба империй. Шлюха в силу личных мотивов мстит грязному мужику, и царь всея Руси сразу теряет голову. И вот, пожалуйста, весь мир охвачен огнем»
[1185].
В Департамент полиции поступали сведения об отправлявшихся в армию письмах, в которых ответственность за развязывание войны возлагалась на главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Как правило, в них разыгрывалась понятная народу карта доброго царя и обманувшего его злого окружения. Иногда эти письма составлялись от имени самого государя. В одном из таких царских обращений в 1914 г. говорилось следующее: «Солдаты! В самых трудных минутах своей жизни обращается к вам, солдатам, ваш царь. Возникла сия несчастная война против воли моей: она вызвана интригами великого князя Николая Николаевича и его сторонников, желающих устранить меня, дабы ему самому занять Престол. Ни под каким видом я не согласился бы на объявление сей войны, зная наперед ее печальный для матушки России исход; но коварный мой родственник и вероломные генералы мешают мне в употреблении данной мне Богом власти, и, опасаясь за свою жизнь, я принужден выполнять все то, что требуют от меня. Солдаты, отказывайтесь повиноваться вашим вероломным генералам, обращайте оружие на всех, кто угрожает жизни и свободе вашего царя, безопасности и прочности дорогой Родины. Несчастный ваш царь Николай II»
[1186]. Джунковский полагал, что это письмо являлось примером немецкой пропаганды, которая разбрасывалась с аэропланов в прифронтовой полосе. Однако недоверие к великому князю Николаю Николаевичу испытывали и российские элиты.
Как уже отмечалось, период мобилизации оставил у современников неоднозначные впечатления. Вопреки официальным сообщениям прессы о всеобщем ликовании и патриотическом подъеме обыватели в частной переписке делились друг с другом совершенно иными наблюдениями, обвиняя прессу в искажении фактов, рисуя противоположные картины всеобщего горя, охватившего простых людей
[1187]. Другие находили объяснение изменившейся социально-психологической обстановке во временном прекращении продажи питей: «Народ в дни мобилизации не пил, т. е. ему не давали пить, и это есть результат того спокойствия и серьезности, какие мы наблюдали в настоящую войну»
[1188]. При этом определенные круги политиков, интеллигенции, поддавшейся на патриотическую пропаганду, вызывали осуждение у критически мыслящих современников: «Конечно, Вильгельм II не заслуживает снисхождения, но ведь от этого и наша патриотическая вакханалия не становится „приемлемее“ и приличнее»
[1189].
Все это угнетало сознание определенной части общественности, создавая тягостное ощущение захватывающей все области лжи: «И сколько сейчас разлито вокруг отчаяннейшей лжи. Всюду ложь под самыми благовидными предлогами, — и в обществе, и в печати, и где хочешь. Ложь благонамеренная, с которой очень трудно бороться. С одной стороны, для возбуждения энтузиазма в массах, выставлены лживые девизы, с другой — тщательно прикрываются все большие и малые недостатки государственного механизма, и выходит, действительно, как будто война представляется достаточно стройной картиной борьбы за право, свободу и цивилизацию»
[1190].
Вместе с тем образованные слои оказались в большей степени подвержены пропаганде, чем малограмотное крестьянство. В перлюстрированной корреспонденции лета — осени 1914 г. встречаются высказывания, как будто переписанные из центральных газет. Общей уверенностью было, что война не может продлиться долго по экономическим причинам. Некий наивный москвич писал 31 июля 1914 г.: «Война, конечно, не может продолжаться долго, так как через три месяца будет мировой крах и Германия закричит „караул“»
[1191]. Успехи русской армии в Галиции подкрепляли уверенность обывателей в верности данных прогнозов, однако неудача в Восточной Пруссии, наоборот, вселяла в сердца патриотов беспокойство. Вместе с тем, пересказывая содержание газет, обыватели успокаивали друг друга, приводя чисто рационалистические доказательства скорого окончания войны. В декабре 1914 г. надежда на скорый исход мирового конфликта еще сохранялась, но уверенности в безусловной победе союзников поубавилось, что в письмах стало синтаксически выражаться использованием конструкции «либо — либо»: «Война не может продолжаться дольше чем 4–5 месяцев. По вычислениям статистиков шестимесячная европейская война принесет Европе чистого убытка 52 млрд рублей. Продолжать ее дольше чем 10 месяцев при таких условиях нельзя. Через 4–5 месяцев либо Германия будет разбита, либо создастся для всех держав безвыходный тупик, который придется разрешить миром»
[1192].
Очень скоро обыватели столкнулись с противоречием официальных и неофициальных сведений о войне. Печать молчала об истинном положении дел в Восточной Пруссии, однако раненые воины распространяли информацию, угнетавшую современников. В этом случае оставалось либо не верить подцензурной печати, либо сведения о неудачах русских войск относить на счет происков вражеских агентов. Часть населения выбирала второй вариант, и параллельно распространявшимся слухам о военных неудачах множились слухи о массированной германской пропаганде и еврейской агитации. У некоторых подобные иллюзии, нежелание мириться с очевидным сохранялись и в январе 1915 г.: «Несмотря на постоянные, время от времени повторяющиеся слухи о некоторых неуспехах у нас, я в самом оптимистическом настроении, так как убежден, что это дело немецких рук и евреев, которые пользуются всем, чтобы поселить в обществе неуверенность в конечном исходе кампании»
[1193].
Впрочем, когда в мае 1915 г. начинается массовое «великое отступление» русской армии, оценка «некоторых неуспехов» меняется. Однако, даже не сомневаясь в благоприятном окончании войны, очень многие представители образованных слоев начинали задумываться, что же она привнесет во внутреннее устройство России. Представители социал-демократии, особенно большевики-пораженцы, опасались, что победа в войне может вызвать реакцию во внутренней политике. Другие весьма аргументированно возражали, имея в виду подъем народного духа и свободолюбия, ссылаясь на опыт 1812 г., приведший к возникновению движения декабристов. Представитель университетских кругов писал своему знакомому-оппоненту в ноябре 1914 г.: «Всякая революция вызывает контрреволюцию. Война окончится и крестьянство сдвинется с места психически, внутренне. Раненые, убитые, изувеченные — все это оставит след. Наконец, крестьянин чувствует, что это он „спас родину“, что это он завоевал новую землю. Отсюда идея награды, психическое „право на награду“, компенсации. И если крестьянину ничего не дадут, то он начнет требовать… И это понятно. Поговорите с ранеными солдатами и вы увидите (я с ними лежал в больнице две недели и видел их сотни), что у всех живет одно убеждение, что эта война, подобно японской, даст что-то новое… И к интеллигенции, пролетариату еще прибавится крестьянство. Чего-же при этих условиях бояться реакции?»
[1194] Житель Ярославля в декабре 1914 г. также не сомневался в революции в России, которая, по его мнению, должна была произойти несмотря на итоги мирового конфликта: «Должен тебе сообщить новость, которая тебе, вероятно, не пришла бы в голову: когда кончится война, в России непременно будет большая революция. Дядя не хочет дождаться ее и думает уехать сейчас же по окончании войны. Я, конечно, поеду с ним. Правительство слишком угнетало и обманывало народ. С самого начала войны продажа алкоголя совершенно запрещена, что тоже много способствует революции. Дядя боится, что рабочие восстанут против своего начальства»
[1195]. Впрочем, более прозорливым современникам еще летом 1914 г. революция казалась неизбежной при любом исходе войны, которая ее лишь оттягивала: «Нужно быть готовым к революции или к крайне, во всяком случае, интенсивному противоправительственному движению, каковыми бы ни были результаты войны», — говорил петербургский голова И. И. Толстой 27 августа 1914 г. собравшимся у него дома «общественным деятелям»
[1196].
