Массовое сознание было настолько заражено шпиономанией, что интерпретировало в ее ключе практически все более или менее подходящие факты. Так, например, когда в феврале 1915 г. умер С. Ю. Витте, тут же в светских кругах появился слух, что он покончил жизнь самоубийством, когда стало известно, что он является немецким шпионом. Говорили, что Витте был разоблачен при участии французского посла. Последнему даже пришлось оправдываться перед великой княгиней Марией Павловной, поверившей слуху, и доказывать, что Витте умер естественной смертью от церебральной опухоли (на самом деле от менингита)
[1216].
Весна 1915 г., на которую пришлась волна беженцев, нахлынувшая в центральные города России, сведения об отступлении русской армии, перебои с поставкой продовольствия в города, ознаменовалась наплывом пессимистических слухов. Причем как появлялись новые сюжеты, так и развивались старые. В апреле произошло такое резонансное происшествие, как взрыв Охтенского порохового завода. У обывателей не было сомнений в том, что это дело рук немецких шпионов. Появился абсурдный слух о том, что шпионы провели подкоп под завод и заложили в нем бомбу с часовым механизмом
[1217]. Было начато расследование, которое, ввиду уничтожения большей части завода и гибели большого числа свидетелей, не смогло установить точную причину взрыва
[1218]. Тем не менее нужно отметить, что взрывы на Охтенском заводе случались и ранее, причем носили регулярный характер. Подобные происшествия с человеческими жертвами имели место в декабре 1912 г., в январе 1913 г. Генерал В. С. Михайлов, принимавший участие в расследовании инцидента, пришел к выводу о ненадлежащих условиях хранения взрывчатых веществ, в результате чего взрыв плавильного аппарата привел к цепной реакции и уничтожил половину завода
[1219]. Регулярный характер также носили взрывы на Самарском заводе взрывчатых веществ, имевшие место 14 ноября 1912 г., 1 мая 1914 г., 21 ноября 1916 г.
Одновременно со слухами о диверсиях распространялись и мистические интерпретации произошедшего — как «плохого знака от Бога»
[1220]. Приехавшего на место взрыва французского посла поразила атмосфера, которую он сам сравнил с видением Дантова ада. Взрыв на Охтенском заводе и связанные с ним слухи породили массовую фобию — боязнь тайных подкопов. Уже в середине апреля в Департамент полиции поступил донос в адрес русскоподданного Германа Эйлерса, от чьего садоводства, расположенного на Безбородкинском проспекте, к артиллерийскому складу и Охтенским пороховым заводам, якобы были прорыты подземные ходы. Полиция обыскала садоводство, но не нашла никаких признаков тайных ходов
[1221]. Находились свидетели, которые не только видели подкопы, но и своими ушами слышали удары, регулярно доносившиеся из-под земли. В частности, говорили, что в подвале часового магазина Бейлина по ночам ведутся какие-то подземные работы
[1222]. Шпиономания заметно усиливала невротизацию российского общества.
Весной 1915 г. военные власти пытались отвлечь общественность сфабрикованным делом Мясоедова, однако его раскрутка привела к тому, что обыватели заговорили о предательстве министра внутренних дел Маклакова и военного министра Сухомлинова, чьи фамилии всплыли в деле неудачливого полковника, объявленного шпионом. Вероятно, стоявший за этим обвинением великий князь Николай Николаевич сознательно пытался поквитаться со своим противником-министром, однако политические последствия «дела Мясоедова» в конце концов ударили и по нему, и в целом по династии. М. Палеолог записал в дневнике в начале марта: «В общественные круги стала просачиваться новость о предательстве Мясоедова, несмотря на молчание прессы. Как бывает в таких случаях, у людей разыгралось воображение вплоть до поиска соучастников измены среди самых высших рядов императорского дворца. Царит всеобщее возбуждение»
[1223]. А. И. Спиридович в своих воспоминаниях назвал «историю с Мясоедовым» «главным фактором (после Распутина), подготовившим атмосферу для революции»
[1224].
Интриганство Николая Николаевича — «Николаши» — окончательно настроило против него Александру Федоровну, которая еще в мае 1915 г. лишь сожалела о том, что у главнокомандующего не ладятся отношения с Распутиным (в ноябре 1914 г. в Москве даже появился слух, что по приказу Николая Николаевича Распутин повешен
[1225]), а в письме императору от 16 июня высказывалась уже более определенно: «У меня абсолютно нет доверия к Н<иколаше> — я знаю, что он далеко не умен и, так как он пошел против человека, посланного Богом, его дела не могут быть угодны Богу, и его мнение не может быть правильным… Враги нашего Друга — наши собственные враги»
[1226]. Однако больше всего Александру Федоровну волновали слухи о росте авторитета великого князя Николая Николаевича в обществе. Возмущаясь тем, что он якобы поддерживает Думу и вмешивается во внутренние дела, в то время как император «должен бегать в Ставку и там собирать своих министров», императрица писала Николаю II: «Никто не знает, кто теперь император»
[1227]. Конечно, в городах слухи не достигали того градуса абсурда, который обнаруживается в деревенских слухах о том, что главнокомандующий арестовал полковника-царя, что сам собирается править, но кое-какие разговоры столичной публики пересекались с представлениями крестьян. В июне царская свита обсуждала сплетню о том, что великий князь собирается арестовать императрицу. Лейб-хирург С. П. Федоров рассказывал, что он как-то застал плачущей великую княжну Марию Николаевну, которая на вопрос о причине своего состояния ответила, что не хочет, чтобы «дядя Николаша» запер «мама» в монастырь
[1228]. В августе Л. А. Тихомиров зафиксировал в дневнике слух, что Николай II бежал из России в Германию (не уточнялось только, по подземному ли ходу и на каком транспорте)
[1229]. Многие образованные подданные констатировали рост популярности Николая Николаевича на фоне дискредитации его племянника. Городская молва считала поездки царя в Ставку дурным знаком. Распространился слух, что после каждой такой поездки русскую армию начинали преследовать неудачи
[1230].
