Проблема психического здоровья общества включает в себя не только реакции на относительно кратковременные события (война, революция), но и на процессы культурной модернизации, изменения длительных структур повседневности. Не случайно Й. Радкау период с 1880‐х до 1930‐х гг. определил как «эпоху нервозности», признавая в то же время, что во многом этот дискурс искусственно подогревался как определенной модой в обществе на неврастению, так и самими публикациями на эту тему
[1431]. А. Бринтлингер считает, что российские психиатры на рубеже веков «агрессивно» писали историю психиатрии в целях самолегитимации
[1432]. Близкую позицию занимает И. Сироткина, рассматривая развитие в России патографического жанра как стигматизацию психиатрическим сообществом определенных групп населения
[1433]. Особенно доставалось творческой интеллигенции, которую обвиняли то в слабости воли, то в патологическом альтруизме. М. Миллер пишет о формировании в начале ХX в. в России феномена «политической психиатрии»: тенденции использовать психиатрические диагнозы и теории в целях политической борьбы
[1434].
На связь психических заболеваний и массовых действий, таких, например, как, войны и революции, психиатры обратили внимание достаточно давно. Еще в 1880‐х гг. один из основоположников русской психиатрии В. Х. Кандинский писал о феномене психических эпидемий, распространение которых объяснял «душевной контагиозностью» — инстинктом подражания, объяснявшего заразительность чувств и эмоций, — и в качестве примеров приводил массовые религиозные движения, а также революции
[1435].
Изучение влияния политических катаклизмов на психическое состояние общества вели во Франции в XIX в. Ж.-Э. Бельхом, исследуя последствия Великой французской революции, использовал термин «политический психоз». При этом другие психиатры, как, например, Ж.-Э. Эскироль, В. Гризингер, отмечали, что революции не приводили к увеличению числа душевнобольных в клиниках, хотя и окрашивали бред сумасшедших в те или иные идеи
[1436]. В разгар первой российской революции в 1905 г. во Франции вышла книга О. Кабанеса и Л. Насса «Революционный невроз», через месяц, в декабре 1905 г., переведенная и изданная на русском языке. Написанная как популярное социально-психологическое исследование, книга переносила акцент с психического на нервное расстройство. Вместе с тем путаница в определении революционного состояния общества в качестве психоза или невроза свидетельствовала об относительности их использования по адресу исторических реалий. Так, например, к невротической сфере можно отнести обстоятельства появления патологии, вызванной внешними травмирующими факторами, к психической — некоторые ее симптомы (бред, слуховые и зрительные галлюцинации, внезапные вспышки агрессии и пр.). По всей видимости, с учетом того что неврозы и психозы не перетекают друг в друга, революционная эпоха способствует проявлению того и другого у лиц, имеющих к ним предрасположенность. Таким образом, нервно-психические больные являются своеобразной лакмусовой бумажкой в исследовании социально-психологических процессов в переломные эпохи. Бред сумасшедших отражает, в частности, наиболее волнующие общественные темы, а локальные вспышки заболеваний — кризисные этапы революции.
Среди российских психиатров первым к проблеме влияния революции на душевное здоровье общества обратился Ф. Е. Рыбаков, который на клиническом материале 1905–1906 гг. отметил следующие характерные признаки «революционного психоза»: быстрое начало и развитие болезни; заметно выраженный элемент психического угнетения; резко выраженные явления страха, тревоги и ожидания чего-то ужасного; нестойкость и изменчивость бредовых идей; наклонность к послабляющему течению; обилие галлюцинаторных и иллюзорных явлений
[1437]. Вместе с тем Рыбаков не считал, что политические события вызывают новую форму болезни, а полагал, что они всего лишь дают определенную окраску заболеванию. При этом Н. М. Скляр раскритиковал позицию Рыбакова, отметив, что неврозы и психозы революционного времени ничем существенным не отличаются от заболеваний мирной эпохи и развиваются исключительно у лиц, имеющих к ним предрасположенность, а также сделав вывод, что политические события нельзя рассматривать в качестве главной причины психического расстройства
[1438]. А. Н. Бернштейн поставил под сомнение тезис об увеличении числа душевнобольных под влиянием политических событий на материалах статистики центрального приемного покоя для душевнобольных в Москве за октябрь 1905-го — февраль 1906 г.
[1439] При этом большинство психиатров соглашалось с тем, что политические события определенным образом «проявляют» болезни.
Отдельная дискуссия развернулась на тему, какая часть общества — политически-активная или пассивная — оказывается в зоне риска. Ф. Е. Рыбаков и А. С. Шоломович полагали, что больше всего заболеваний среди пассивных участников политической жизни (для которых грандиозные события оказались неожиданной психологической травмой), С. Ярошевский считал, что склонность к расстройству в первую очередь проявляют политически-активные субъекты (продолжительная вовлеченность в подпольную революционную работу расстраивает нервы и психику)
[1440]. У подобных дискуссий имелась и политическая подоплека: консервативно настроенные авторы считали, что революцию «делают» маньяки-сумасшедшие, либерально настроенные врачи указывали, наоборот, на отрицательные последствия для душевного здоровья населения реакционной политики власти. Земский врач В. И. Яковенко предложил собственное решение вопроса о связи революции/реакции с душевным заболеванием: он заявил, что невротики тяготеют к революционной деятельности, а алкоголики-дегенераты — к консервативной
[1441].
