Грандиозные события мировой войны подрывали душевное равновесие склонных к психическим расстройствам людей, награждали их видениями и уверенностью в том, что они обладают сокровенным знанием, которым необходимо поделиться с царем, на имя которого поступали письма и телеграммы от данной категории адресантов. Одно из таких писем, занявшее 20 машинописных листов, поступило в феврале 1916 г. в управление дворцового коменданта. Его автором была известная писательница-публицистка и издательница Е. А. Шабельская-Борк, которая сообщала императору о заговорах с целью убийства его и наследника престола, а также предостерегала от некоторых политических шагов, давала советы по управлению империей. В феврале 1916 г. Шабельская-Борк написала пять писем царю, при этом упомянула, что пишет ему уже на протяжении 10 лет, иногда по нескольку раз в месяц, иногда по письму в год (вероятно, регулярность эпистол связана с периодами психических обострений). В одном случае поводом к написанию стал сон-видение Александра III, в другом случае сам Николай II приснился писательнице: «Ваше Императорское Величество, Всемилостивейший, Великий Возлюбленный Государь… теперь только понимаю я почему Твой покойный Родитель являлся трижды мне во сне, призывая „скажи ему… скажи Государю“… Да, в том светлом мире, где находится теперь душа великого праведника Отца Твоего, ОН видел вперед опасности угрожающие его России и его сыну и внуку… И если Господь допустил меня грешную быть в этом случае ТЕЛЕФОННОЙ ПЛАСТИНКОЙ передающей предупреждения — то… да будет ВОЛЯ ЕГО… Не нам червям земным сопротивляться воле Божией…»
[1491] Далее Шабельская-Борк переходила к раскрытию плана «заговорщиков», к которым она относила мировое масонство и еврейство, рекомендуя царю познакомиться с главным доказательством — «Протоколами сионских мудрецов». План, по ее мнению, состоял в том, чтобы «загноить голову русской церкви», а также споить русский народ водкой. Помимо евреев, в соучастии в заговоре Шабельская обвиняла Государственную думу, союз земств и городов и прочие общественные организации. Примечательно, что она обращала внимание на уличные слухи, которые способны были вылиться в бунт: «Видит Бог я не шучу, а пишу СО СЛЕЗАМИ ЗЛОБЫ И ОТЧАЯНИЯ — Ибо все это ИЗВЕСТНО УЛИЦЕ-НАРОДУ и улица НАЧИНЕНА ЗЛОБОЙ И НЕГОДОВАНИЕМ как динамитом. — Одна спичка, один толчок и… у нас УЛИЧНЫЙ БУНТ — ПОЧИЩЕ МОСКОВСКОГО — Ибо немецкие НАЙМИТЫ-СОЦИАЛЫ и т. д. УЖЕ ПОДГОТОВИЛИ И РАЗРАБОТАЛИ ПЛАН ПОГРОМА — и пойдет он не против ЖИДОВСКИХ БАНКОВ — а против ЗАВОДОВ ГОТОВЯЩИХ ОРУЖИЕ»
[1492]. Несмотря на то что автор писем высказывала вполне распространенные в реакционной среде идеи, которые поддерживали далеко не одни сумасшедшие, форма писем указывала на душевные проблемы их автора: демонстрация убежденности в обладании истинным, тайным знанием и исключительности своей миссии, что позволяло ей снисходительно обращаться к императору на «ты», путаное повествование, злоупотребление заглавными буквами. Примечательно также, что письма изначально носили анонимный характер — Шабельская-Борк подписывалась как «верноподданная старуха». Впоследствии о душевной трагедии этой женщины в эмиграции упомянул А. Амфитеатров в статье «Тяжелая наследственность», посвященной ее крестнику — участнику покушения на П. Н. Милюкова и убийства В. Д. Набокова в 1922 г., — попытавшись вывести причины террористического акта из особенностей семейной атмосферы. По мнению Амфитеатрова, личная трагедия Шабельской (страстная увлеченность театром при отсутствии актерского таланта) привела ее к морфию и алкоголю, что вконец подорвало здоровье женщины: «Истерия, морфий и портвейн сделали ее одною из самых диких женщин, каких когда-либо рождало русское интеллигентное общество, при всем плачевном изобилии в нем неуравновешенных натур. Даже в женской галерее Достоевского нет такой причудливой и опасной фигуры. Подчеркиваю — опасной, — потому что изменчивое буйство ее отравленного характера никогда не позволяло даже самым близким к ней угадывать, скажем, поутру, чего от нее можно ожидать в полдень, уже и не помышляя о такой отдаленности, как вечер. А весьма значительная и разносторонняя одаренность и бурно настойчивая капризная воля облекали ее безудержные порывы в хаотическую „инфернальность“, весьма неразборчивую в целях и средствах»
[1493]. Именно на почве начавшихся психических проблем Шабельская познакомилась со своим будущим мужем — главным врачом Нижегородской психиатрической клиники А. Н. Борком.
Крушение традиционных ценностей, разочарование в верховной власти приводило к тому, что многие слухи формировали эсхатологические настроения. Грань между риторикой больных и здоровых людей начинала стираться. Тем не менее чаще всего именно первые писали письма на имя Девы Марии, Агнца-Спасителя, отправляя их, как правило, в Зимний дворец
[1494]. В это же время появлялись люди, выдававшие себя за новых царей
[1495]. Так, некий А. А. Гоголев писал на имя вдовствующей императрицы в 1915 г.: «Приближается время Оно уже теперь на коротке, Будет злое и великое несчастье которо небывало вжизне родине Царя нашего Императора Николая Александровича, это злое и великое несчастье должно пасть на долю великова князя наследника цесаревича Алексея Николаевича… (сохранена орфография оригинала. — В. А.)»
[1496]. Доносы душевнобольных, в которых сообщалось о заговорах против императора, стали серьезной проблемой для Департамента полиции, который вынужден был отвлекать свои силы для их расследования, а потому, при выяснении личности отправителя, с ними проводились беседы и брались подписки о прекращении отправки подобных писем под угрозой применения административных мер
[1497]. Однако остановить развившееся доносительство умалишенных было непросто, тем более что фантазии душевнобольных резонировали с эмоционально-экспрессивными высказываниями-угрозами в адрес верховной власти простых людей.
Эмоциональный спад или даже элементы общественной депрессии, меланхолии, в частности, можно было наблюдать по такому явлению, как рост рассеянности столичных жителей, проявившийся в потере личных вещей. Как писал один журналист в июле 1915 г., «Богиня Мнемозина окончательно покинула петроградцев»
[1498]. В стол находок управления городских железных дорог (трамваев) с 1 января по 16 июля 1915 г. поступили 1403 забытые вещи. Женщины оказались забывчивее мужчин и в зимнее время «любили» терять в вагонах трамвая муфты, сумочки, кольца, браслеты, иногда умудрялись оставить верхнюю юбку или корсет. В оправдание рассеянных петроградок 1915 г. можно упомянуть, что накануне войны кто-то умудрился «забыть» в трамвае сверток с новорожденным младенцем, о котором также сообщили в стол находок, но, по-видимому, в той истории все же были иные мотивы. Довольно часто петроградцы теряли галоши (причем по одной), трости, зонты
[1499].
