Другим косвенным следствием упомянутых психических процессов в обществе стали участившиеся несчастные случаи с летальным исходом. Так, например, за 1913 г. от несчастных случаев погибло 1098 петроградцев. В 1914 г. их количество хоть и сократилось до 1066, но в декабре показало рекордную отметку в 152 погибших человека (против 71 в декабре 1913 г.). Однако уже в 1915 г. от несчастных случаев погибло 3343 человека, т. е. смертность увеличилась на 214 %. Пик пришелся на октябрь, в котором в городе погибло 445 человек (против 90 в октябре 1913 г.)
[1500]. Для Москвы была характерна та же тенденция, и против 796 погибших от несчастных случаев в 1913 г. в 1915 г. оказалось уже 2538 жертв
[1501]. В 1916 г. количество смертельных исходов после несчастных случаев незначительно снижается примерно на 17 % — вероятно, по причине психологической адаптации горожан к постоянным неутешительным сведениям, поступающим с фронта, хотя по-прежнему продолжает превышать подобную смертность довоенного периода.
К следствию массового психического кризиса следует также отнести суицидальную активность населения. Правда, здесь скорее можно говорить об обратном — о снижении числа самоубийств с началом войны. Отчасти это связано с увеличением смертности душевнобольных. Так, например, вслед за начавшимся в апреле 1914 г. снижением количества самоубийств среди петроградцев в мае начала расти смертность от психических расстройств, а ее падению с октября 1914 г. соответствовал рост самоубийств, начавшийся на месяц раньше
[1502]. Таким образом, обратно пропорциональная кривая колебаний самоубийств и смертности душевнобольных позволяет предположить, что в обоих случаях мы имеем дело с почти одной и той же группой населения, страдающей психической неуравновешенностью. В конце 1916 г. некоторые современники обратили внимание на увеличение случаев самоубийств: «Среди симптомов, позволявшим мне сделать весьма мрачное заключение о моральном состоянии русского народа, одним из наиболее тревожных является неуклонный рост в последние годы количества самоубийств»
[1503]. Врач и депутат Государственной думы А. И. Шингарев считал, что причинами большинства самоубийств, приходившихся на долю молодежи, являются неврастения, меланхолия, ипохондрия и полное отвращение к жизни, а также психические расстройства. Депутат отмечал, что, когда общество прочно интегрировано и все его политические, гражданские и религиозные органы хорошо адаптированы для выполнения своих функций, число самоубийств остается ничтожным, поэтому рост числа самоубийств демонстрирует, что в самых недрах русского общества действуют скрытые силы дезинтеграции
[1504].
Как уже говорилось, осенью 1916 г. метафора «безумие» встречалась во многих описаниях современного состояния общества. Соответственно, и самые популярные эпитеты представителям власти подбирались из лексики на тему сумасшествия. Монархист Б. В. Никольский называл Николая II неврастеником, М. Палеолог в начале ноября 1916 г. также упоминал, что император «часто страдал от приступов нервного заболевания, которое проявлялось в состоянии нездорового возбуждения, беспокойства, в потере аппетита, в депрессии и бессоннице», но роль главной безумицы досталась все же императрице. Французский посол считал психическое заболевание Александры Федоровны наследственным, которое усугубилось в условиях русской жизни, предрасполагавшей в конце войны к меланхолии, тоске и постоянным перепадам настроения: «Я уже отмечал в этом дневнике болезненные наклонности, которые Александра Федоровна получила по наследству от матери и которые проявляются у ее сестры Елизаветы Федоровны в благотворительной экзальтации, а у ее брата, великого герцога Гессенского, — в странных вкусах. Эти наследственные наклонности, которые были бы незаметны, если бы она продолжала жить в позитивистской и уравновешенной среде Запада, нашли в России самые благоприятные условия для своего полного развития. Душевное беспокойство, постоянная меланхолия, неясная тоска, перепады настроения от возбуждения до уныния, навязчивая мысль о невидимом и потустороннем, суеверное легковерие — все эти черты характера, которые кладут такой поразительный отпечаток на личность императрицы, — разве они не укоренились и не стали повальными в русском народе?»
[1505] Впрочем, не только Палеолог, но многие современники, лично знавшие супругу императора, считали ее сумасшедшей или в лучшем случае неврастеничкой
[1506].
По мере приближения к февралю 1917 г. подозрительность, неврастения захватывали все большее число обывателей, заставляя их повсюду видеть слежку. Приехавший в отпуск в Петроград офицер И. Ильин отметил ощущение чего-то необычного и записал в дневнике, что «по телефону, как только берешь трубку, кто-то сейчас же подслушивает, очевидно шпики»
[1507].
Таким образом, Первая мировая война стала травмирующим фактором для нервно-психологического состояния общества. Главным образом пострадали те категории населения, которые, во-первых, имели генетическую, наследственную предрасположенность, а во-вторых — были вырваны войной из привычной повседневности (беженцы, оставшиеся без мужей женщины с детьми и т. д.). При этом официальная пропаганда усугубляла общественную атмосферу: развязанная властями шпиономания превращалась в навязчивую идею, страх перед шпионом разрастался до массовой фобии, что, в частности, отразил тогдашний бред сумасшедших. В конце концов «сумасшедший дискурс» вышел за рамки сугубо медицинской проблемы, из специальной психиатрической литературы вошел в повседневное пространство, в результате чего политические оппоненты начали воспринимать друг друга безумцами. Андреевская метафора «красного смеха» воплощалась в жизнь. Впрочем, учитывая возраставшую к 1917 г. невротизацию российского общества, такие оценки были недалеки от правды.
* * *
Рациональная городская культура несколько иначе, чем деревенская среда, отреагировала на начало Первой мировой войны. В отличие от неграмотных крестьян, горожане лучше воспринимали и усваивали посылы патриотической пропаганды. Тем не менее последняя апеллировала к эмоциям, и уже с первых дней войны в Петрограде и других городах патриотические манифестации стали оборачиваться антинемецкими погромами. При этом существенный недостаток информационной стратегии властей заключался в наличии жесткой цензуры, которая, помимо военных сведений, касалась политических и экономических оценок положения в стране. Недостаток печатной информации компенсировался слухами, но городские и деревенские слухи на первом этапе войны имели разную степень рациональности. В городах ходили слухи о предательстве императрицы Александры Федоровны, в деревнях же предательницей считали вдовствующую императрицу Марию Федоровну. Несмотря на то что даже первые являлись абсурдными, их хождение в городском социуме было настолько широко, что даже начальник жандармского управления Брюн-де-Сент-Ипполит направлял дворцовому коменданту официальный запрос о том, действительно ли во дворце имеется секретный телеграф.
