Поэт-сатирик Валентин Горянский в стихотворении «Запасные» выразил аналогичные чувства от мобилизации, взглянув на нее глазами тех, кто навсегда провожал своих родных и близких, оставаясь в осиротевших домах и деревнях:
Сеялась нудная мгла,
Шли серединой дороги,
Черная грязь оплыла
В лапти обутые ноги…
В зареве красном погас
День, не дождавшись заката,
Бабы голосили враз,
С плачем бежали ребята.
Дед вдоль завалины полз…
В бороду, сбитую паклей,
Прятал непрошеных слез
Едкую каплю за каплей…
А. Ахматова отозвалась на начало войны стихотворением «Июль 1914», в котором от темы вдовьего плача переходила к описанию эсхатологических картин:
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил»…
[1556]
В этих строчках поэтесса точно подметила характерную особенность периода мировой войны — распространение странниками предсказаний о грядущем Апокалипсисе. Другое стихотворение «Утешение» было написано, по всей видимости, под впечатлением ухода на войну добровольцем Н. С. Гумилева. Тут уже в роли потенциальной вдовы оказывалась сама Ахматова: «Вестей от него не получишь больше, / Не услышишь ты про него. / В объятой пожарами, скорбной Польше / Не найдешь могилы его. / Пусть дух твой станет тих и покоен, / Уже не будет потерь: / Он Божьего воинства новый воин, / О нем не грусти теперь»
[1557]. Сам же Гумилев, сохраняя верность принципам акмеизма, видел в войне романтическое приключение:
И залитые кровью недели
Ослепительны и легки.
Надо мною рвутся шрапнели,
Птиц быстрей взлетают клинки.
Я кричу, и мой голос дикий,
Это медь ударяет в медь.
Я, носитель мысли великой,
Не могу, не могу умереть.
Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьется в груди моей.
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага.
Игорь Северянин занял весьма «удобную» позицию: он осуждал милитаристский дух, для которого война оказывалась «забавой, игрой, затеей шалуна», обращая внимание на ее кровавую, разрушительную природу, но вместе с тем адресовал свои обличительные вирши исключительно немцам, хотя первые строчки стихотворения вполне можно отнести и на счет Н. С. Гумилева:
Война им кажется забавой,
Игрой, затеей шалуна.
А в небе бомбою кровавой
Летящая творит луна
Солдата липою корявой
И медью — злато галуна.
…
Что ж, забавляйтесь! Льет отраду
Во всей Вселенной уголки
Благая весть: круша преграду,
Идут, ловя врага в силки,
К Берлину, к Вене и к Царьграду
Благочестивые полки!
З. Гиппиус иронизировала над Игорем Северяниным, который чуть не был призван в армию, отправлен в казарму, но многочисленные поклонницы модного поэта бросились во все инстанции, канцелярии и освободили своего кумира. Поэт вернулся к привычному богемному образу жизни, однако по-прежнему продолжал воспевать войну и мобилизацию, которой ему чудом удалось избежать. При этом, несмотря на общий воинственный тон стихов, он оправдывал свое уклонение от воинского долга, осторожно проводя мысль о том, что служители муз в окопах лишь будут мешать солдатам сражаться, зато, когда армия врага будет окончательно разбита, поэт согласится повести в поверженную столицу армию-победительницу:
Неразлучаемые с Музою
Ни под водою, ни в огне,
Боюсь, что будем лишь обузою
Своим же братьям на войне…
— Друзья! Но если в день убийственный
Падет последний исполин,
Тогда ваш нежный, ваш единственный,
Я поведу вас на Берлин!
На фронте над Северянином смеялись, чувствуя его фальшь. И. Зырянов вспоминал эти северянинские строчки, называя его «кумиром дегенеративных психопаток и скучающих барышень»: «И кто бы мог подумать, что этот худосочный неврастеничный юноша с лошадиным лицом, с идеальным пробором на голове обладает таким воинственным характером и метит в Наполеоны?! Воистину уж „война родит героев“»
[1558]. Молодой военный врач Ф. Краузе писал своей невесте о военных буднях: «Вечером по просьбе Барченкова я принес к ужину Игоря Северянина. Барченков громко и с выражением читал его стихи, а мы покатывались. Впрочем, есть у него и отдельные красивые, неподдельно искренние стихотворения»
[1559]. Впоследствии Краузе «без сожаления» отдал северянинский сборник стихов.
Молодые художники-авангардисты также подшучивали над поэтом. Михаил Ле-Дантю написал шаржированную картину «Поход на Берлин Игоря Северянина, вождя эгофутуристов», на которой были изображены члены Союза молодежи и поэты-эгофутуристы. Тем самым война, являвшаяся для одних сакральной категорией, для других представлялась поводом для «карнавала».
Впрочем, записывать Северянина в милитаристы или Наполеоны было бы неверно. При всей внешней браваде и стремлении к эпатажу поэт ощущал безумие эпохи и создал в одном из стихотворений 1914 г. образ сошедшей с ума планеты, причем вплел его в контекст эсхатологических предчувствий, тем самым весьма точно запечатлев настроения определенных кругов общества:
На днях Земля сошла с ума
И, точно девка площадная,
Скандалит, бьет людей, в дома
Врывается, сама не зная —
Зачем ей эта кутерьма.
Плюет из пушек на поля
И парится в кровавых банях.
Чудовищную чушь меля,
Извиртуозничалась в брани
Умалишенная Земля.
Попробуйте спросить ее:
«В твоей болезни кто в ответе?»
Она завоет: «Сети — в лете!
Лишил невинности мое
Святое тело Маринетти!..
Антихрист! Антихрист! Маклак!
Модернизированный Иуда!
Я немогу… Мне худо! Худо!»
Вдруг завопит и, сжав кулак,
От себя бросится, — отсюда.
Она безумна — это факт…
Северянинский образ сошедшей с ума Земли перекликается с метафорой «красного смеха» Л. Андреева: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. Ты ведь знаешь, земля сошла с ума. На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу»
[1560].
