Ил. 156. Августейшие братья по оружию: Николай II, Георг V, Альберт I // Нива. 1914. № 34
Вместе с тем, если Николай II в плане представительной внешности уступал своему дяде и, возможно, германскому императору, то это вполне можно было «исправить» репрезентацией, направленной на сопоставление российского и британского монархов: Николай II и Георг V, приходившиеся друг другу двоюродными братьями, были очень похожи (ил. 156). Их портреты публиковались как до, так и во время войны, в частности в августовском номере журнала «Нива» за 1914 г. Однако репортажная хроника, принижавшая статус самодержца, вызывала больше доверия в глазах подданных империи, нежели постановочные парадные портреты, в результате чего в крестьянской среде зрели представления о «низкой» природе российского самодержца.
Появлялись также слухи о подмене царя или о его бегстве на автомобиле в Германию
[1930]. В последнем случае можно обнаружить определенную связь с фоторепортажной хроникой посещения императором фронта: было видно, что Николай часто ездил на автомобиле. Образ царя в автомобиле казался народу менее державным, чем традиционный образ царя на белом коне. Принятие рапорта верхом на коне в визуальном отношении являлось более торжественным актом, соответствующим статусу самодержца, нежели стоя у автомобиля перед лицом подчиненного (ил. 157).
Ил. 157. Принятие Николаем II рапорта перед автомобилем // Летопись войны. 1915. № 40
В свое время Н. М. Карамзин, задавшись вопросом, почему москвичи начала XVII в. не приняли самозванца Г. Отрепьева, — который активно позиционировал себя в качестве народного царя, объявил политическую амнистию оппозиции, удвоил жалованье сановникам, вместе с солдатами участвовал в военных учениях, ходил по Москве без охраны и вообще вел себя исключительно демократично, — нашел тому очень точное объяснение: «Низость в государе противнее самой жестокости для народа»
[1931]. Стратегия демократической саморепрезентации царской власти приводила к профанации образа самодержавного правителя, делала последнего «низким».
Официальные царские портреты в присутственных местах, государственных и общественных учреждениях в ситуации усиливавшихся оппозиционных настроений периодически становились раздражающими стимулами и поводом для сопоставления царского лика с лицами известных общественных деятелей и политиков. Примечательно в связи с этим признание З. Н. Гиппиус, которая случайно во время собрания сопоставила лик Николая II с лицом А. Ф. Керенского в ноябре 1916 г.: «Керенский стоял не на кафедре, а вплотную за моим стулом, за длинным зеленым столом. Кафедра была за нашими спинами, а за кафедрой, на стене, висел громадный, во весь рост, портрет Николая II. В мое ручное зеркало попало лицо Керенского и, совсем рядом, — лицо Николая. Портрет очень недурной, видно похожий (не Серовский ли?). Эти два лица рядом, казавшиеся даже на одной плоскости, т. к. я смотрела в один глаз, — до такой степени заинтересовали меня своим гармоничным контрастом, своим интересным „аккордом“, что я уже ничего и не слышала из речи Керенского. В самом деле, смотреть на эти два лица рядом — очень поучительно. Являются самые неожиданные мысли, — именно благодаря „аккорду“, в котором, однако, все — вопящий диссонанс»
[1932].
Ил. 158. Николай II и царевич Алексей // Летопись войны. 1916. № 119
М. Палеолог обращал внимание, что портреты русских императоров, развешанные во дворцах, клубах, театрах, общественных зданиях, представляли собой скучную и банальную иконографию. Вместе с тем французский посол отмечал, что в целом художники передавали характер портретируемого, и считал, что Николай II выделялся из всего царского чина своей простотой: «Александр I, с его элегантной фигурой, с выставленным вперед торсом, с его внешностью фата и странствующего рыцаря… Николай I, с напряженной осанкой, высокомерный и деспотичный… И Николай II, простоватый и застенчивый, словно просит, чтобы на него не смотрели»
[1933].
Демократическая репрезентация царской власти могла бы быть успешной лишь в том случае, если бы такой же демократической модернизации подверглась общественно-политическая жизнь империи. В условиях же, когда верховная власть продолжала себя мыслить в качестве самодержавной, но при этом пыталась создать демократический визуальный образ, общество ощущало исходившую от этой стратегии фальшь.
Власти игнорировали неприятие народом образа простого царя, продолжая «демократическую» традицию. В Летописи войны дважды был напечатан парный портрет императора и царевича, на котором оба были изображены в простой полевой форме, с одинокими, но почетными знаками отличия: орденом Св. Георгия IV степени у Николая и Георгиевской медалью IV степени у Алексея (ил. 158). Формальным поводом вручения этих желанных для всех солдат наград была царская инспекция армий Юго-Западного фронта, проходившая в зоне артиллерийского огня австрийской армии.
В воскресенье 25 октября 1915 г. Николай II записал в дневнике: «Незабвенный для меня день получения Георгиевского Креста 4‐й степ… В 2 часа принял Толю Барятинского, приехавшего по поручению Н. И. Иванова с письменным изложением ходатайства Георгиевской думы Юго-Западного фронта о том, чтобы я возложил на себя дорогой белый крест! Целый день после этого ходил как в чаду… Все наши люди трогательно радовались и целовали в плечо»
[1934].
В народе неоднозначно восприняли известие о награждении Романовых этими почетными военными наградами. Проливавшие свою кровь на войне и вернувшиеся после ранений домой солдаты с возмущением комментировали газетные сообщения о награждениях, сопровождая их бранью в адрес самодержца. Так, крестьянин Рязанской губернии Герасим Овсянников в октябре 1915 г. в грубой форме высказал мысль, что не успел царевич родиться, «а уж на него вешают медали»
[1935]. Другой крестьянин на Балтийском вокзале Петрограда вопрошал прохожих: «За что нашему государю повесили георгиевский крест?»
[1936] Собственно говоря, сам Николай II из 24 наград только две (Владимирский и Георгиевский кресты низших степеней) получил за «заслуги», а остальные носили «статусный» характер, большинство было даровано ему еще при крещении. Поэтому отношение народа к царским орденам было довольно скептическим, и акцент в репрезентации образа монарха на его военных наградах не достигал намеченной цели. В. М. Пуришкевич вспоминал, что в 1916 г. молодые солдаты-семеновцы на улице столицы громко шутили: «Царь с Егорием, а царица с Григорием»
[1937]. Эта шутка стала крылатой, и в конце концов в кинотеатрах Петрограда было запрещено демонстрировать кадры кинохроники, запечатлевшие награждение императора крестом, в связи с тем, что в зрительном зале всегда находился «шутник», громко повторявший эти слова под общий хохот. Дискредитировавшие императора и его семью слухи стали в 1916 г. частью публичного пространства.
