Офицер И. Ильин, прибывший в Люблин принимать транспорт, остановился у знакомых и обнаружил там «любовную атмосферу»: «Миша открыто живет со старшей сестрой милосердия, которая была замужем, но с мужем разошлась еще до войны, кажется. Высокая, с орлиным носом, очень эффектная и, пожалуй, интересная женщина»
[2048]. Как оказалось, этим отношениям предшествовал мелодраматический роман: двадцатилетний санитар от неразделенной любви к старшей медсестре и ревности к Мише решил покончить жизнь самоубийством и пытался отравиться, однако его спасли и отправили в Москву.
Однако не только прифронтовая полоса становилась территорией свободных отношений. В тылу усиливалась диспропорция мужчин и женщин, и романы между ранеными офицерами и замужними дамами становились нормой военного времени. Зырянов приводил весьма типичную историю, как некий поручик Фофанов, получив после контузии месячный отпуск, без предупреждения после долгого отсутствия отправился к жене в Воронеж, но та оказалась в больнице после аборта. Придя в больницу, Фофанов тремя выстрелами убил жену
[2049]. Сослуживцы не осуждали убийцу, даже сочувствовали ему, так как он был отличным офицером, однако жалели, что он убил жену, а не того, кто наставил ему «рога». При этом знавшие Фофанова отмечали, что сам он никогда ни одной юбки не пропускал и охотно пользовался услугами проституток. Газеты были полны подобными сообщениями. В качестве приметы времени с полным основанием можно отметить рост ревности, как правило мужской, доводившей до преступлений. Так, например, сообщалась история любви студента юридического факультета московского Императорского университета А. И. Исарова, который застрелил свою возлюбленную Н. А. Тамазову, работавшую сестрой милосердия в офицерском лазарете. Причина — ревность к раненым офицерам, с которыми слишком много времени на работе проводила девушка. Кроме того, Исаров застал Тамазову с ранеными офицерами в театре, куда она их сопроводила из госпиталя
[2050].
Противоречия двойной морали проявились также в столкновениях традиционной и модерновой психологии: первая имела патриархально-мускулинные основания и отрицала равноправие полов, вторая основывалась на идеях эмансипации и предполагала большую активность женщин. «Женщины очень распустились. Ужасно, что теперь творится в народе. По окончании войны и половина не сойдется и не найдет своих честных жен, а жены мужей. Творится что-то ужасное. Матери на произвол судьбы бросают своих маленьких детей, а мужья их кровь свою проливают, а они с любовниками гуляют. Страшное время пришло. Люди забыли Бога и потеряли совесть», — рассуждали современники
[2051].
Сама по себе запись в сестры милосердия уже была проявлением эмансипации и некоторым вызовом патриархальным укладам общества. В знатных семьях запись на курсы медсестер воспринималась как блажь. Будущая медсестра Х. Д. Семина вспоминала, что родственники не поняли ее желания ехать на фронт за мужем-врачом в качестве медсестры и неоднократно над ней подшучивали: «Нина и Яша относились безразлично к моим курсам и считали, что это блажь, никому не нужная. И всегда с насмешкой и издевательством расспрашивали меня о работе в госпитале»
[2052]. В связи с этим нельзя сбрасывать со счетов и того, что в ряде случаев через обвинения медсестер в разврате проявлялись солдатские гендерные стереотипы. Практически не вызывает никаких сомнений существование флирта между выздоравливавшими офицерами и медсестрами, легкие домогательства военных к девушкам, однако вряд ли можно точно сказать, как далеко это заходило. В каком-то смысле это была игра, принятая в определенных экстремальных условиях для снятия стресса: «Палату обслуживают санитарки. Легкораненые офицеры охотятся на них в коридорах, затаскивают в ванную, запираются там на крючок. Когда один запрется, другие на цыпочках подходят к двери, в замочную скважину подсматривают»
[2053].
Тем не менее, как писали современники, несмотря на повсеместные изменения моральных норм, по мере приближения к фронту с женщинами и мужчинами происходили определенные метаморфозы. Казалось, что фронт представлял собой иную систему морально-нравственных отношений, предлагал более свободную (что характерно для экстремальной повседневности) систему межполовых отношений. Поэтому зашедшие в купе отправлявшегося на фронт поезда люди оказывались в рамках новой системы отношений, что немедленно сказывалось в проявлениях флирта. Поезд в этом контексте наделялся новыми функциями, становился неким хронотопом, обеспечивая переход из одного мира в другой. Зырянов описал такой случай: в купе поезда, идущего на фронт, сели поручик и молодая женщина, ехавшая на фронт к мужу в качестве медсестры. Между молодыми людьми достаточно быстро начался флирт, и поручик всю ночь провел под одеялом у дамы. Ехавший в этом же купе пожилой поставщик на следующий день возмущался: «Ишь кобыла нагайская! Всю ночь под одеялом целовались. Двадцать лет ездию по всем дорогам, а такого паскудства, чтоб баба в вагоне чужого мужика под одеяло на всю ночь пустила, не видывал… И когда они снюхаться-то успели? Хотел я утром, грешным делом, по-стариковски отчитать, одернуть их маленько, да побоялся. Чего доброго, прапор еще в морду даст. Ныньче народ пошел аховый, особливо которые в погонах»
[2054].
С другой стороны, непосредственно у мест боевых действий, когда от медперсонала требовалась исключительная слаженность работы всей врачевательной системы, врачи и медсестры, работая на пределе сил, демонстрировали подлинную готовность к самопожертвованию. Случалось, что молоденькие медсестры, не выдерживая нервного напряжения от тяжелой работы и вида ужасных ран, сходили с ума
[2055]. Свидетели передавали, что «отношение полковых врачей на поле битвы безукоризненное, полное самопожертвование, но чем дальше в глубь России, тем хуже отношение. Врачи всюду занимались только флиртом с сестрами милосердия»
[2056]. По всей видимости, в ряде случаев это объяснялось снятием стресса после физического и психического перенапряжения.
Вероятно, одним из определяющих на фронте чувств было ощущение переживаемого каждого мгновения как последнего, отсюда — желание воспользоваться всем, что предлагает обстановка. Война способствовала развитию крайней формы актуалистического восприятия времени, при котором прошлое и будущее теряло важность в сравнении с настоящим, а потому стыд и чувство ответственности заглушались. У кого-то относительно быстро наступало похмелье и женщинам становилось противно от того, в какой ситуации они оказывались: «Дорогая, после двух недель, так угарно и безумно проведенных в Петрограде, я очутилась вот где. Чувствую себя отвратительно, больная, вся разбитая. Мы ведь столько пили в эти три недели… И в вине я не нашла забвенья… Вот теперь мой доктор предлагает выйти за него замуж, отказала и бросила его, флиртую с другими, но и в этом я не забываюсь… Так в чем же забвенье? В работе? В больных? Эх, это все только на словах, а на деле совсем иное… Доктор мой все вино предлагает и мы сидим с ним и пьем до потери сознания, ну а потом после этих угощений еще ярче и глубже сознаешь, как все беспросветно, мрачно, холодно вокруг и тут же скорей сама идешь и просишь у него выпить, скорей, скорей, чтобы хотя немножко уйти от ужасной действительности»
[2057].
