В тех кругах российского общества, где обсуждались стратегии преодоления внутреннего кризиса путем политического устранения императора, Думе должна была принадлежать значимая символическая роль. Так, например, 23 декабря 1916 г. на обеде у крупного промышленника Богданова, на котором присутствовали члены императорской фамилии, князь Гавриил Константинович, член Государственного совета Озеров и промышленник Путилов говорили, что «единственное средство спасти царствующую династию и монархический режим — это собрать всех членов императорской фамилии, лидеров партий Государственного совета и Думы, а также представителей дворянства и армии и торжественно объявить императора ослабевшим, не справляющимся со своей задачей, неспособным дольше царствовать и возвестить воцарение наследника под регентством одного из великих князей». Тот вечер закончился тостом «за царя, умного, сознающего свой долг и достойного своего народа»
[2163]. Дума как представительное учреждение, некий аналог Земского собора, должна была легитимировать государственный переворот в воображении разочарованных в верховной власти современников.
В декабре 1916-го — январе 1917 г. политическая ситуация в стране окончательно вышла из-под контроля власти, пребывавшей в полной растерянности и питавшейся, как и все общество, слухами. В основе этих слухов лежали страхи — страхи перед Государственной думой. Конспирологическое сознание, оживающее тогда, когда теряется связь с реальностью, рисовало картины думского заговора. Петроградское охранное отделение со ссылкой на слухи сообщало: «Передают, как слух, о том, что накануне минувших рождественских праздников или в первые дни таковых состоялись якобы какие-то законспирированные совещания представителей левого крыла Государственного Совета и Государственной Думы»
[2164]. Тем самым слухи становились источником информации для исполнительных органов власти, определяя их последующие шаги. В другой записке петроградская охранка пыталась реконструировать планы Государственной думы по организации переворота, ссылаясь на сообщение агента о проходившем 30 декабря 1916 г. совещании у П. П. Рябушинского: якобы после роспуска Государственной думы она планирует переехать в Москву и оттуда обратиться к народу с воззванием о том, что правительство ведет страну к гибели. Организацией распространения воззвания на фронте должен был заняться А. И. Гучков
[2165]. В начале февраля 1917 г. представители консервативных кругов пугали друг друга в письмах слухами о том, что П. Н. Милюков собирается захватить в стране власть
[2166].
Считая Думу главным источником опасности, власти просчитывали и иные, более реалистичные, комбинации и ресурсы думского давления. Так, накануне открытия Государственной думы 14 февраля 1917 г. в очередной записке петроградского охранного отделения ставился вопрос: «В чем может выразиться тактика Государственной Думы, если к 14‐му февраля правительство будет в прежнем составе?» — и тут же следовал на него ответ: «Дума, устами левых ораторов, опять польет потоки резких и обидных слов. Дума, возможно, будет чинить некоторые препятствия по вопросу бюджета. Однако, то и другое является вряд ли страшным и опасным: слову может быть противопоставлено слово (как было при П. А. Столыпине)»
[2167]. Действительно, иных легальных вариантов воздействия на правительство, кроме потоков известных речей, у депутатов не было, в этом отношении Дума была безопасной для властей. Но последние не учли стихийную природу революции. Демонизация Государственной думы привела к тому, что власть утратила контроль за внутриполитической ситуацией и пропустила настоящий источник опасности — революционизировавшихся обывателей, чей гнев 23 февраля 1917 г. стихийно выплеснулся на улицу. Демонизируя Думу, власти ожидали революционные эксцессы в день возобновления работы пятой сессии — 14 февраля. Начальник петроградского военного округа сообщал, что по планам «революционеров» 14 февраля будет объявлена стачка, после чего «все бастующие должны будут отправиться к Таврическому дворцу и потребовать там от депутатов создания Правительства „народного спасения“, т. е. другими словами создать Государственный переворот». В конце доклада генерал С. С. Хабалов приходил к выводу, что «ныне следует считать неизбежными стачки 14 февраля и попытки устроить шествия к Таврическому дворцу, не останавливаясь даже перед столкновениями с полицией и войсками»
[2168]. В действительности 14 февраля прошло в столице относительно спокойно, разрозненные группы рабочих пытались как на окраинах, так и на Невском проспекте, а также в районе Думы устроить демонстрации, но их без труда разгоняли наряды полиции
[2169].
Конспирологическое сознание, требовавшее интерпретации действительности в примитивных политтехнологических схемах, в которых создается понятный образ врага — либеральной общественности, Государственной думы, земских и городских союзов и пр., — привело власть к закономерному краху. Депутаты Думы были не меньше власти озадачены начавшимися 23 февраля беспорядками, первоначально толпы протестующих собирались на Невском у Казанского собора, и Таврический дворец вовсе не являлся центром притяжения революционных сил. Однако после того, как 25 февраля царь подписал указ об очередном перерыве сессии Государственной думы, Таврический дворец стал символом протеста. Власти сами подсказали революционным массам, где и как необходимо самоорганизовываться. Узнав о роспуске Думы, М. В. Родзянко телеграфировал императору, требуя отменить указ и сформировать «ответственное министерство», предупреждая, что роспуск Думы не остановит начавшуюся революцию, а лишь подстегнет манифестантов и приведет к крушению династии. Но власти никак не отреагировали на телеграмму, искренне веря, что роспуск Думы лишит революционизированные массы организационного центра и приведет к спаду протестной активности. В действительности произошло прямо противоположное.
Таким образом, вместо того чтобы принять предложенную депутатами альтернативу революции — пойти на создание «ответственного министерства» и окончательно подтвердить за Государственной думой парламентский статус, — власти и лично Николай II до последнего цеплялись за самодержавный статус императорской власти. Палеолог, описывая в январе 1917 г. теорию самодержавной самоидентификации и саморепрезентации императора, очень точно закончил: «Весь вопрос в том, сколько времени он в силу этой теории еще останется на троне»
[2170]. Поздно ночью 1 марта Николай II уступил требованиям и все-таки согласился на ответственное министерство, однако к тому времени это решение уже устарело и на повестке стоял вопрос об отречении.
