Образ Государственной думы как оппозиционного центра, окончательно утвердившийся в широких слоях населения после 1 ноября 1916 г., а также деятельность Временного комитета Государственной думы в условиях начавшейся февральской революции, наделяли в массовом сознании представителей российского парламента нехарактерной революционной активностью, а в воображении неискушенных в политике современников чуть ли не главным революционером представал М. В. Родзянко. В марте 1917 г. московское издательство Д. Хромова и М. Бахраха выпустило почтовую открытку «Вожди русской революции», на которой портреты А. Ф. Керенского, кн. Г. Е. Львова, А. И. Гучкова, П. Н. Милюкова, В. Н. Львова и др. располагались вокруг центрального портрета М. В. Родзянко. На одном из плакатов, изображавших членов Временного правительства, во главе его красовался председатель Государственной думы (ил. 170 на вкладке). Этот плакат соответствовал появившимся 28 февраля в Москве слухам о том, что Родзянко стал премьер-министром Временного правительства
[2171].
Таким образом, по-разному понятый верховной властью, правительством и Государственной думой лозунг единения власти и общества летом 1914 г. закладывал основу для будущего конфликта. Тем не менее вплоть до открытия четвертой сессии общественность лелеяла надежды на преодоление внутриполитических разногласий, чему способствовало создание Прогрессивного блока и внешнее сближение с Думой так называемой «группы Кривошеина» в Совете министров (при том что сам Кривошеин считал, что Дума выходит за отведенные ей рамки). Однако очередной роспуск парламента в сентябре 1915 г. и последующие отставки министров, готовых к сотрудничеству с депутатами, существенно изменили общественные настроения, подорвав веру в бесконфликтное преодоление внутриполитических противоречий. В 1916 г. по мере ухудшения общей хозяйственной ситуации в империи и разочарования в правительстве в народе формировался образ Думы как единственного оплота оппозиции. Открывшаяся 1 ноября пятая сессия подтвердила надежды общественности и укрепила антидумские настроения власти, которая, переоценивая возможности этого органа, приписывала ему революционно-заговорщическую деятельность. В конечном счете необоснованные страхи власти перед парламентом привели к потере контроля за общественной ситуацией и спровоцировали социальный взрыв февраля 1917 г. В отношении власти к Думе прослеживаются признаки «самоисполняющегося пророчества»: приписав Государственной думе революционизирующую роль, власти повели наступление на полномочия российского парламента, провоцируя с его стороны все большую критику в свой адрес и в конечном счете действительно превратив Думу в один из организационных центров Февральской революции.
Война и символы Апокалипсиса: технофобии в российском обществе в контексте милленаристских предчувствий
1914 г. принято считать рубежом длинного XIX и короткого XX веков. Вместе с тем начало некоторым процессам и ментальным сдвигам было положено еще в конце XIX в. О. Шпенглер техническую перенасыщенность европейской цивилизации считал фактором гибели культуры. За год до выхода «Заката Европы» рядовой московский обыватель Н. П. Окунев в декабре 1917 г. подводил промежуточные итоги ХX в.: «Чем культурнее становилась страна, тем, думается, невежественнее сделался наш народ. Я и раньше косился на засилие электричества, а теперь глубоко убежден, что оно не от Бога, а от дьявола. Все нервы, все извращения, все жульничество, все безверие, вся жестокосердность, вся безнравственность и вырождение людей — от этих проклятых звонков, хрипов, катастроф, миганий, смрада, гудков и чудес!»
[2172] Конечно, пессимизм Окунева был отчасти порождением трагических событий российской революции, однако эсхатологические ощущения, связанные с ускорявшимся техническим прогрессом на рубеже XIX–XX вв., были весьма распространены. В это время в политических кругах обращалось внимание на нараставшие темпы производства оружия. В 1870–1880‐е гг. три крупнейших военных предприятия Европы — А. Круппа в Германии, А. Шнайдера во Франции и У. Армстронга в Англии — вступили в гонку вооружений, развивая преимущественно тяжелую артиллерию. В 1897 г. концерн Круппа сконструировал морскую 305‐миллимеровую гаубицу «Бета», в 1909 г. появилась 420‐миллиметровая мортира «Гамма», весившая 150 тонн, стрелявшая 886-килограммовыми снарядами, а ее расчет составлял 250 человек. 12 августа 1898 г. по инициативе российского императора министр иностранных дел граф М. Н. Муравьев вручил иностранным послам в России текст обращения: «Охранение всеобщего мира и возможное сокращение тяготеющих над всеми народами чрезмерных вооружений являются, при настоящем положении вещей, целью, к которой должны бы стремиться усилия всех правительств… Положить предел непрерывным вооружениям, изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастья — таков ныне высший долг для всех государств»
[2173], — результатом чего стал созыв Первой Гаагской конференции, на которой были приняты декларации, запрещавшие применение разрывных пуль, химических снарядов и бомбометания с воздушных судов. Вместе с тем по мере ухудшения международной обстановки страхи современников перед военно-техническим прогрессом усиливались. Масла в огонь подливала научная фантастика, рисовавшая жуткие образы машин для убийства, а после начала войны — государственная пропаганда, начавшая кампанию по демонизации врага. Пропаганда старалась виновным мировой войны назначить одну Германию, однако в российском обществе постепенно вызревала более глобальная эсхатологическая картина наступавших «последних времен».
В первые недели войны печать озаботилась эсхатологическими настроениями крестьянской массы. Современники замечали, что в деревенской среде «все чаще и чаще слышались рассказы о всемирной последней войне, которая наступит перед страшным судом, о появлении антихриста и близком конце мира. В народной памяти выплывали слышанные когда-то от дедов страшные повествования и предсказания о тех главных признаках, которые должны показать близость второго пришествия Спасителя»
[2174]. В одной оренбургской станице вспоминали предсказания странника Ивана Митрича: «Как настанут последние времена, все изменится, по иному будет: полетят железные птицы под самые облака и будут клевать православных железными носами и плевать на землю сверху ядрами. А от тех плевков загорится мать сыра земля и дома и люди. Не будет от этих железных птиц спасенья ни старому ни малому. И будет гром великий от полета их, даже голоса человеческого не услышите. Но это еще не все. Опутают землю-матушку железною проволокою да в несколько рядов, точно нитками обовьют, и нельзя будет Божией пташке пролететь кверху… А внизу протянут железо по всей земле, и поставят на это железо медные кувшины громаднейшие; нальют в них воды полнешеньки, а в середине трубы сделают и огня накладут. Закипит от него водица, и побегут кувшины по железу, а в них люди поедут с песнями да с плясками. Все цветочки лазоревые, которые на земле растут да украшают ее, матушку, на людей перейдут. Озвереют тогда люди и пойдут друг на друга войною. Будет эта война последнею и самою страшною, и никуда от смерти не укроешься. Тогда наступит и конец миру»
[2175].
