* * *
Эпохи внешних вызовов проверяют на прочность национально-государственные основы стран, особенно империй, в которых исключительную важность имеет система политических символов, призванных сплотить разные народы, население различных хозяйственных регионов. Противоречия внутреннего разнообразия империй с политикой ее унификации под теми или иными символами особенно ярко проявляются в периоды кризисов. В Российской империи так и не было создано, несмотря на некоторые попытки, внятной идейной основы. Уваровская триада, с самого начала являвшаяся искусственной надстройкой, после Первой российской революции утратила всякие связи с реалиями. Революция 1905–1907 гг. оказалась испытанием для Русской Церкви, которое она не смогла пройти: вплоть до 1914 г. шел процесс активного расцерковления прихожан, переход из православия в другие религии. Кризис церкви затронул разные уровни: росло напряжение между светской (верховной и высшей) и духовной властью (Синодом), между духовенством разных степеней иерархии, между приходскими священниками и их паствой. Первая мировая война лишь усилила имевшиеся противоречия, добавив новые факторы. Повышение налогов, реквизиции, в которых по долгу службы обязаны были принимать участие священники, не способствовали искоренению конфликтов с местным населением. По мере же нарастания усталости и раздражения от войны патриотическая пропаганда духовенства озлобляла и настраивала против себя людей как в тылу, так и на фронте. В народе усиливались эсхатологические настроения и развивались альтернативные формы народной религиозности. Православие, тем самым, переставало играть роль национального фундамента. Не лучше обстояло дело с самодержавным принципом. Объективные причины дискредитации Николая II в связи с началом мировой войны дополнились субъективными просчетами в стратегии репрезентации царской власти. Ставка на документальную фотографию и выстраивание образа народного, демократичного царя лишь подкрепляли уверенность крестьян в том, что царь «подмененный», «ненастоящий». Традиционное сознание плохо усваивало продукт индустриальной эпохи. В то же время противоречие политики Николая II заключалось в том, что визуальная демократическая стратегия репрезентации шла вразрез с его самоидентификацией в качестве самодержца и выстраиваемыми отношениями с правительством и Государственной думой. Патриотические настроения 1914 г. депутатами и либеральной общественностью наполнялись надеждами на преодоление разногласий верховной власти и общественных организаций, однако на практике роль Государственной думы на протяжении всей войны лишь снижалась, способствуя росту ее оппозиционности. В конечном счете сама власть начала приписывать Думе не свойственную для большинства ее депутатов революционность. Такие же значения приписывались Думе широкими слоями общества. Дума превращалась в символ политической консолидации, преодоления внутренних разногласий, однако власть продолжала видеть в ней угрозу своему самодержавному статусу. Но кризис политических символов выходил за институциональные рамки. Народ как героический символ дискредитировался слухами и фактами негероического поведения солдат, офицеров, сестер милосердия. Пропаганда, делавшая ставку на демонизацию врага, не срабатывала, потому что в самом обществе обнаруживалась червоточина. Это соотносилось с эсхатологическими предчувствиями: война создавала более актуальные для тыла и фронта символы, пробуждая в народе глубинные фобии. Один из распространенных мотивов — мотив «металлического мира» — проявился в страхе перед военной техникой, которая традиционному сознанию казалась знаком приближающегося Апокалипсиса. В этих условиях война и поддерживающая ее власть (впрочем, как и представители либеральной и консервативной общественности), вызывали враждебное отношение со стороны народа.
Раздел 7. Эмоция. Психологическое измерение российской революции
Канун 1917 г. воспринимался и властью, и российским обществом как системный политический кризис, одним из элементов которого являлся кризис информационный. Его важной характеристикой было падение доверия масс к власти и аффилированным с ней источникам информации при одновременном росте доверия к слухам — стихийно распространявшимся устным сведениям. Принципиально важно, что слухи питали не только представления «темных» масс, но их повторяли в стенах Таврического дворца депутаты, агенты охранного отделения включали их в свои донесения, на основании которых Департамент полиции составлял отчеты и власти вырабатывали план действий.
Слухи являлись лакмусовой бумажкой массовых настроений. В них аккумулировались сознательные и бессознательные страхи общества и представителей власти. Страх порождал ненависть и, выражаясь в социальных действах, приводил к стихийным аффектам. Эмоции начинали руководить толпой и провоцировали неконтролируемое насилие. Вместе с тем эмоции быстротечны и нередко сменяются на противоположные. Февральская революция как нельзя лучше это продемонстрировала: страх и ненависть в ней соседствовали с любопытством и восторгом. События конца февраля — начала марта 1917 г. по своему психическому напряжению могут быть описаны как эмоциональный взрыв, за которым последовала неминуемая расплата — невротизация общества. Слухи сохраняли важную роль на протяжении всего 1917 г., и современники революции, в частности М. Горький, отмечали, что политика подчинена эмоциям.
Значимую роль эмоционального фактора можно обнаружить на основных переломных рубежах российской революции: февраль, апрель — май, июль, август — сентябрь, октябрь 1917 г. Проявлялся он как на уровне массовой активности, так и на уровне принимаемых решений конкретными представителями политических элит. Это затрудняло выстраивание политиками рациональной стратегии управления, так как стихия эмоционально-аффективного бунтарства разрушала любые логические сценарии. Все это способствовало реализации функции слухов как «самоисполняющихся пророчеств».
Визуальное пространство российской революции позволяет выстроить некую динамику эмоциональных состояний общества. Журнальная карикатура, отражавшая широкий спектр эмоций — от восторга до эсхатологического страха, — фиксировала изменения настроений современников. Использование квантитативных методов работы с визуальным текстом помогает реконструировать психоэмоциональные процессы.
Сильные эмоции воздействовали на нервное состояние обывателей. Эмоциональное выгорание февральско-мартовских дней негативно сказывалось на нервно-психическом здоровье общества. Не только психиатры отмечали увеличение количества душевнобольных. Однако попытки психиатров подвести под революцию медицинскую теорию потерпели крах, потому что они сами оказались под сильным впечатлением от событий. Появлявшиеся теории больше говорили об их авторах, чем о революции. Тем не менее революция отразилась на сознании современников. Эксперименты большевиков меняли привычную повседневность, что травмировало психику наиболее уязвимых категорий населения, меняло их отношение к реальности. Новое, политическое звучание приобрели вопросы, обсуждавшиеся еще до революции.
Информационный кризис кануна революции: слухи как революционный фактор
В исторической науке проблема сочетания объективных и субъективных факторов остается одной из самых актуальных. Особенно это касается изучения таких явлений, как революции, ломающие социально-политические отношения. Очевидно, что чем грандиознее изменения, тем уместнее предположить наличие глубинных причин, предопределивших вызревание глобальных преобразований. Вместе с тем нередко толчком к ним оказываются случайные, непрогнозируемые, стихийные факторы. В российской революции 1917 г. роль случайного фактора сыграли слухи, спровоцировавшие февральские беспорядки. Стихийный характер слухов не отрицает объективного и закономерного характера революции: слух, запущенный в стабильной системе, не способен поколебать ее основ, в то время как в условиях кризиса, нарушения устойчивости и равновесия системы резко повышается значение случайных, стихийных процессов.
