Несмотря на потерю автомобилем «Волга» былого статуса (и даже его романтизацию в современном искусстве — например, в фильме Т. Бекмамбетова «Черная молния», одноименной песне группы «Сплин»), сюжет о нем время от времени появляется в пространстве криминальных слухов XXI в. Так, в наши дни образ черной «Волги» возник 4 сентября 2014 г. в одной из групп социальной сети «ВКонтакте», в сообщении о банде, орудующей в Нижегородской области: «В поселке Копосово в сормовском районе орудуют 3 маньяка кавказской национальности на черной Волге. Меньше чем за неделю они уже напали на 4 девушки, изнасиловали их и жестоко убили. Нападают в вечернее и ночное время»
[2526]. За исключением национальности бандитов, обозначение которой относится к теме современных межэтнических отношений, с точки зрения объектов и форм криминальной деятельности этот слух повторяет выборгские слухи января 1917 г. о банде «Черного Биля».
Таким образом, мы видим, что слух в качестве стимула социальной активности выступает спутником социально-психологической атмосферы, в которой эмоциональное восприятие событий берет верх над рациональным, что объясняется как факторами общего характера — например, информационный кризис, спровоцированный цензурой, повышающий значимость устной информации, — так и частного — эмоциональные колебания толпы как специфического организма, «развивающейся индивидуальности», сложившейся в процессе революционизации общества. В слухах о «черных автомобилях» 1917 г. сплелись несколько дискурсов — оппозиционно-политический, представлявший Россию пассажиркой «взбесившегося шофера», криминальный, связанный с рассказами о банде «Черного Билля», революционный, настоянный на слухах о протопоповских пулеметах и десяти исчезнувших автомобилях, эсхатологический, основанный на представлениях об автомобиле как изобретении дьявола. Динамика образа «черного авто» в 1917 г. от роскошного кабриолета до грузовика отразила развитие обывательских страхов перед насилием — сначала правоконтрреволюционным, далее левоанархистским и затем левоконтрреволюционным. Не случайно разгон в январе 1918 г. Учредительного собрания привел к реинкарнации слухов о пулеметах и автомобилях февраля 1917 г. — применение представителями новой власти оружия по отношению к мирным манифестантам воспринималось как контрреволюционный переворот, антагонистичный событиям годичной давности.
Эмоциональная история революции и журнальная карикатура
Революционная сатира со всем ее спектром эмоций, как позитивных, так и негативных, привлекает внимание исследователей еще с выхода в 1928 г. издания С. Дрейдена; особенно активизировался интерес по мере приближения к 100-летнему юбилею революции
[2527]. И. Архипов, развивая подход к смеховой культуре М. М. Бахтина, Д. С. Лихачева, А. М. Панченко, А. Бергсона, обращает внимание на дихотомическую природу сатиры 1917 г., скрывающую негативные эмоции, соседствующую с грустью, ощущением безнадежности
[2528]. Сатира часто обращена не вовне, но внутрь самого субъекта, поэтому изучение ее сюжетов способно открыть тайные комплексы и страхи авторов.
Ил. 192. М. Аг. История русской революции в одном лице // Бич. 1917. № 16. С. 3
В отличие от предшествующего периода освобожденная от цензуры сатира 1917 г. выплеснула на читателей массу прямолинейных, буквальных образов. Можно заметить, что в отдельных случаях это отрицательно сказалось на художественных достоинствах произведений художников, привело к некоторой профанизации, зато появившаяся возможность откровенного визуального высказывания разнообразила семантическую составляющую и еще больше усилила эмоциональность журнальной карикатуры.
Исследуя распространенные сюжеты карикатуры, нельзя не заметить присутствия регулярно повторяющихся тем, выражающих опасения современников по поводу того, куда движется Россия. При этом классифицировав темы и выстроив частотность их повторения на различных стадиях революции, можно понять эмоциональную динамику общества. В вышедшем 23 апреля 1917 г. номере журнала «Бич» был опубликован рисунок М. Ага «История русской революции в одном лице» (надо сказать, что лицо подозрительно напоминало А. Ф. Керенского), в котором визуализировались четыре эмоциональные стадии первого этапа революции — «медового месяца»: сомнения кануна, радость февраля, тревога марта, отвращение апреля (ил. 192). Стадии малого цикла вполне могут быть экстраполированы на весь 1917 г., так как в мае — июне у обывателей благодаря усилиям Временного правительства и лично А. Ф. Керенского появились надежды на благоприятный исход, связанные с возможностью удачного наступления на фронте. Надежды эти окончились новыми разочарованиями. Однако карикатура М. Ага демонстрирует, что даже на первом этапе, характеризующемся эмоциональным единением большинства граждан России, эмоциональный спектр был достаточно широк.
Ил. 193. Динамика сюжетов журнальных карикатур в 1917 г.
Проведенный контент-анализ сюжетов карикатур (подсчет велся на уровне сюжетов, причем в одной карикатуре могли присутствовать несколько сюжетов) наиболее известных столичных журналов («Новый Сатирикон», «Стрекоза», «Бич», «Пугач») позволяет выделить самые распространенные темы: высмеивание старого строя (как представителей династии, так и чиновников, представителей бюрократического аппарата), воспевание нового строя (комплиментарно-патриотическая карикатура, славившая завоевания революции и отдельных ее героев), страх перед голодом (в мягких формах выражавшийся в пародиях на рост цен, в более жестких воплощавшийся в образы царя-голода с косой), страх перед анархией (от анархии на бытовом уровне в форме уличных самосудов до анархии политической как предвестницы гражданской войны). Следует заметить, что военные действия, равно как и высмеивание внешних врагов России, не относились к числу тем, доминировавших в 1917 г. Падение интереса к внешнеполитической тематике происходило параллельно с ухудшением внутренней социально-экономической и политической ситуации. Как уже отмечалось, в карикатуре «Нового Сатирикона» в 1915 г. доля «внешнего врага» составляла 48,8 %, в 1916 г. она снизилась до 22,5 %, а в 1917 г. составила всего 4 %. На приведенном графике (ил. 193) видно, что накануне революции главной темой подцензурной печати был экономический кризис. Хотя как такового голода в Петрограде ни в январе, ни в феврале 1917 г. не было, известия о перебоях с поставкой хлеба, приведших к сокращению хлебных запасов, вкупе с «закрытостью» политических тем превращали продовольственный вопрос в главный объект обличавшей власть сатиры. После отмены цензуры внимание художников ожидаемо переключилось на главного «внутреннего врага» — Николая II и всех представителей царского режима. Однако перипетии российской революции приводят к тому, что с середины июня появляется новая тема — угроза анархии, в сентябре временным лидером опять становится продовольственный вопрос, вернувший в октябре лидерство страху перед анархией.
