Ил. 211. История о том, как Николай Последний, увлеченный министерской чехардой… // Стрекоза. 1917. № 19. Обложка
В мартовском номере «Будильника» художник А. Хвостов изобразил, как представители разных слоев населения — солдаты, рабочие, крестьяне, интеллигенция — приветствуют одетую в русский национальный костюм Россию-Свободу, бросая к ее ногам пальмовые ветви. В апрельском номере художник Мешакин опубликовал рисунок под названием «Светлое России Воскресение», где близкий хвостовскому фемининный образ России был противопоставлен ее врагам — Николаю II, Вильгельму II, Энвер-Паше, Карлу I, Фердинанду Болгарскому.
Менее распространенным был пролетарский тип. Тем не менее на странице майского «Пугача» появился рисунок молодой женщины с коротко остриженными волосами, в рубашке. В одной руке она держала знамя, а в другой — молот. В следующем номере Г. Моотсе опубликовал рисунок крестьянки, иконографически близкой знаменитой Родине-матери И. Тоидзе. Появился также весьма своеобразный образ женщины-милиционерки М. Бобышова. Правда, в силу сохранения в нем декадентской эстетики он слабо подходил новым демократическим веяниям, да и женщина-милиционерка куда менее соответствовала профессиональной идентификации революционной России, нежели женщина-работница или женщина-крестьянка. Сатирическая печать подсмеивалась над новоиспеченной милицией, состоявшей преимущественно из студенческой молодежи, доставалось в том числе и редким женщинам, пошедшим на работу в милицию. А. Вертинский оставил воспоминание о «тоненькой, тщедушной юридического факультета девицы Сонечки Вайль», сидевшей за столом в комиссариате, занимаясь делопроизводством, и при этом испуганно косившейся на лежавший рядом и полагавшийся ей по чину наган
[2544]. «Милицейская Венера» Бобышова, в одной руке которой была гигантская муфта, а другой она придерживала сползающую с плеча винтовку, с модной шляпкой на голове и перекрестием патронных лент на груди, также создавала весьма комичное впечатление.
Ил. 212. А. Лебедев. Свобода // XX век. 1917. № 14. Обложка
С начала апреля развивается пасхальная революционная символика. Однако примечательно, что о Пасхе говорили за месяц до ее наступления. Еще 1 марта историк А. В. Орешников описывал настроения масс в Москве, используя соответствующее сравнение: «Народу всюду масса, настроение как в пасхальную ночь, радостное»
[2545], — что говорит о сакральном отношении части публики к российской революции и отчасти объясняет природу революционной эйфории. Произошедшая революция вызвала сильное религиозное переживание у некоторых современников. Ф. О. Краузе 8 марта 1917 г. записал в своем дневнике: «Свершилось! Сподобил Господь! Наша родина без цепей! Когда я третьего дня… узнал эту новость и читал первые известия и манифесты, у меня голос дрожал, а в глазах стояли слезы. А потом как-то невольно начал креститься, первый раз в жизни, ища внешнего выражения для охватившего меня глубокого чувства»
[2546].
Ил. 213. В. Лебедев. История Русской Революции // Новый Сатирикон. 1917. № 14. С. 16
Когда же пришла «настоящая» Пасха, революция как акт освобождения трансформировалась в акт воскрешения. В пасхальном выпуске «Маленькой газеты» поэт А. Солнечный публикует следующие строки: «Заря пробужденной Свободы / Все ярче в лазури небес! / О, верьте, о верьте, народы: / Отныне сын Божий — воскрес!» Центральным атрибутом революционной Пасхи становится красное яйцо, сияющее подобно солнцу свободы (ил. 212). Но художник В. Лебедев нашел более оригинальное развитие этой темы в карикатуре под названием «История Русской Революции» (ил. 213). Революция представлялась в виде состязания царя и рабочего: первый высиживал черное яйцо, а второй — красное. В итоге из царского вылупился черный двуглавый орел, из рабочего — красный петух, который убил орла и гордо запел над его трупом.
Вероятно, не случайно схватка красного петуха с черным орлом в левом нижнем углу карикатуры композиционно напоминала известную картину М. Ларионова «Петух и курица» 1912 г., в которой художник путем противопоставления теплых (петух) и холодных (курица) цветов выразил с помощью стилистики «лучизма» идею антагонизма разных стихий, борьбу мужского и женского начала, реакции и революции.
Тема пасхально-революционного красного яйца оказалась востребованной в российской сатире. В тринадцатом номере «Нового Сатирикона» была опубликована иллюстрированная Н. Антоновским «детская побасенка» на тему сказки «Курочка Ряба», в которой вместо разбитого мышкой черного яичка дед с бабкой получали новое — красное. Побасенка заканчивалась бодрыми строчками: «Радуйся, дед да баба! Бодро смотри вперед… / Новое яичко снес тебе народ…»
Хотя Пасха гармонично вписалась в символическое пространство российской революции, последнюю едва ли стоит рассматривать как признак воцерковления обывателей. В журнальной сатире революционной поры устойчивым был негативный образ попа, мниха. В тринадцатом номере журнала «Бич» художник И. Степанов опубликовал иллюстрированную историю того, как попы-«питиримы» пытались отменить Пасху, расклеивая по ночам на заборах соответствующие объявления, однако «в ночь с первого на второе апреля лучезарный Христос все-таки воскрес», — говорилось в подписи к картинке, на которой офицер с солдатом христосовались на фоне сияющего солнца. В том же номере стихотворение «Пасхальной ночью» начиналось строчками: «Круглый год распиная Христа / И глумясь над святыней безмерно, / Этой ночью они лицемерно / Торжествуют победу креста…» — и заканчивалось не менее хлестко: «…Пусть Распятый Пилатом — воскрес, / Он вторично распят был попами». Тем самым революционная Пасха становилась истинно народным праздником, освобожденным от приватизировавшей ее Церкви как придатка царизма.
Помимо духовенства, революционная Пасха отстраняла от праздника императора. Марина Цветаева на Пасху сочинила не лишенное иронии обращение к арестованному царю: «Настежь, настежь / Царские врата! / Сгасла, схлынула чернота. / Чистым жаром / Горит алтарь. / — Христос Воскресе, / Вчерашний царь! / Пал без славы / Орел двуглавый. / — Царь! — Вы были неправы».
