Универсальным позитивным символом революции становилась идея Свободы, которая чаще всего выражалась посредством демократических ценностей, лозунгов межклассовой солидарности. В восторженном сознании обывателей всеобщее воодушевление должно было породить новый народ — свободных граждан демократической России, свободных от прежних предрассудков, включая и классовые. Художники часто изображали представителей разных социальных групп — рабочих, солдат (как рядовых, так и офицеров), крестьян, интеллигенцию, студентов, — дружно приветствовавших «солнце свободы» (ил. 214). Идиллия всеобщей солидарности готова была распространиться даже на врагов нового строя. Философия всепрощения, соответствовавшая эмоциональной эйфории революции и этическим принципам христианской Пасхи, предполагала возможность открытия дверей тюрем перед томящимися там служителями царизма. Накануне Пасхи в «Маленькой газете» было напечатано обращение к свободному народу: «Наступает первое свободное Христово Воскресенье. Враг повержен — Он страдает! 4000 бывших слуг бывшего правительства томятся по тюрьмам. Все заправилы, все главари, все главные инициаторы всех мерзостей и подлостей против народа большею частью освобождены. И лишь мелкие сошки, служившие старому кумиру из‐за куска хлеба, остались за решеткой: добровольно явившиеся городовые, околоточные, агенты сыскной и охранной полиции, писцы, чиновники, швейцары и прислуги… Условия заключения более чем тяжелые: отвратительная пища, сырое нетопленное помещение, огня нет, люди сидят в темноте, свидания через две решётки, письма не доходят вовсе. Свободный народ! Завтра Пасха! „Прости, пожалей, не мсти, ибо не ведали они что творили“. Были у нас романовские каменные мешки. Не дай Бог, чтобы были республиканские. Пусть первая великая свободная Пасха не будет омрачена слезами томящихся в тюрьмах. Свободный народ! Прости — освободи их»
[2547].
Ил. 214. Ре-Ми. Слава вам! // Новый Сатирикон. 1917. № 11. С. 8–9
Однако помимо абстрактных, собирательных образов России встречалась вполне конкретная персонификация революции в А. Ф. Керенском. Если не считать карикатурных портретов Николая II, то Керенский был главным персонажем визуальной сатиры в 1917 г. Так, суммарно в журналах «Новый Сатирикон», «Бич», «Пугач» Керенскому было посвящено 36 рисунков, Ленину — 23, Милюкову — 9. Причем, что важно, большая часть изображений Керенского носила не критический, а комплиментарный характер. В патриотической карикатуре художники часто подчеркивали мускулистые, большие руки Керенского: в одном случае он оказывался в роли рабочего, тяжелым молотом с надписью «наступление» разбивавшего голову Вильгельму II, в другом — в роли Св. Георгия, убивавшего змея-контрреволюцию, в третьем случае — Александром Македонским, разрубавшим гордиев узел «партийной неразберихи», в четвертом — в образе рулевого корабля, попавшего в шторм (ил. 215 на вкладке). Молодой поэт Л. Каннегисер в июне 1917 г. написал известные строчки, посвященные военному министру: «…Тогда у блаженного входа, / В предсмертном и радостном сне / Я вспомню — Россия. Свобода. / Керенский на белом коне». В то же время у женщин-поэтов рождались не менее романтические образы, но, возможно, более точные в контексте визуальной символики революции. 21 мая М. Цветаева представила Керенского в образе жениха: «Кому-то гремят раскаты: / Гряди, жених! / Летит молодой диктатор, / Как жаркий вихрь». Учитывая распространенную в период «медового месяца» революции метафору России-невесты, становится ясно, чьим женихом был Керенский.
Хотя главными эмоциологическими характеристиками конца февраля — начала марта являются позитивные эмоции — восторг, радость, ощущение счастья обывателей, — было бы недопустимым упрощением утверждать, что иных чувств никто не испытывал. В первую очередь страх проникал в сердца городовых, околоточных, которым по долгу службы приходилось лицом к лицу встречаться с революционизировавшейся день ото дня улицей. В конце концов затягивавшееся состояние подавленности приводило к депрессии, развивало чувство обреченности, заставлявшее некоторых чинов полиции свыкаться с мыслью о неизбежности скорой смерти. Поэт Валентин Горянский чуть позже в стихотворении «Февраль Семнадцатого», вспоминая эмоциональную атмосферу в преддверии нового месяца, описал тревогу дворников, швейцаров и городовых: «…Уже швейцар с булавой / Не красовался в шитье парадном, / И на перекрестке городовой / Догадывался о неладном».
Журнальная карикатура запечатлела аресты бывших полицейских чинов, царских министров. Как правило, в этих карикатурах была не злость, а лишь ирония. Так, в мартовском номере «Бича» появилась карикатура И. Степанова с подписью «Догоремыкался», изображавшая, как солдат с матросом ведут арестованного бывшего председателя Совета министров (ил. 216). Более злые комментарии отпускались в адрес министра внутренних дел А. Д. Протопопова за уже упоминавшиеся пулеметы, якобы расставленные на крышах домов по его приказу. В том же номере «Бича» под названием «Иуда всероссийский» был напечатан портрет Протопопова, посаженного за решетку. В десятом номере «Будильника» за 7 марта присутствовал рисунок художника К. Груса, изображавший арест Протопопова у здания Государственной думы (в действительности же бывший министр добровольно явился в Таврический дворец и сдался Временному комитету). Автор обыгрывал слова о том, что «сильна только власть, опирающаяся на штыки»: солдаты, направив штыки на арестанта, издевательски предлагали: «Опирайтесь!» (ил. 217).
Ил. 216. И. Степанов. Последыш. Догоремыкался // Бич. 1917. № 10–11. С. 4
Вместе с тем за издевательскими насмешками над бывшими служителями старого строя скрывался страх перед возможной реставрацией режима. Даже политики-победители, понимая всю ответственность своего положения, не долго праздновали победу. Если тревога изначально не сопутствовала триумфу, то быстро приходила ему на смену. Так, адвокат Николай Карабчевский вспоминал свои впечатления от посещения кабинета председателя Временного правительства князя Г. Е. Львова, психологическое состояние которого было описано в меланхоличных тонах: «Сам кн. Львов на своем посту отнюдь не имел вида ликующего представителя нового, победного режима. Какая-то сосредоточенно-покорная грусть, казалось, проникла уже в его существо. Движения и слова его были медленны и как-то застенчиво-сдержанны, точно их каждую секунду кто-нибудь намеревался грубо прервать»
[2548].
Ил. 217. К. Грус. Опирайтесь! // Будильник. 1917. № 10. С. 4
