К интеллигенции власти изначально относились с подозрением, записывая их в категорию «бывших людей». Некоторые профессора, доведенные до отчаяния нищенскими условиями существования (в 1918–1922 гг. смертность профессуры в Петрограде была вдвое выше смертности остального населения
[2636]), действительно позволяли себе открытые нападки на большевиков. С критикой власти выступил И. П. Павлов, причем пытался подвести под свою политическую позицию естественно-научную базу. 27 мая 1918 г. в Концертном зале Тенишевского училища он читал лекцию «Основы культуры животных и человека», в которой рассматривал периоды стабильности и революции как процессы торможения и возбуждения нервной деятельности: «Что такое революция вообще? Это есть освобождение от всех тормозов, о которых я говорил, это есть полная безудержность, безуздность. Были законы, обычаи и т. п. Все это теперь идет насмарку. Старого не существует, нового еще нет. Торможение упразднено, остается одно возбуждение. И отсюда всякие эксцессы и в области желания, и в области мысли, и в области поведения»
[2637]. В сентябре 1923 г. перед аудиторией Военно-медицинской академии Павлов раскритиковал брошюру Н. Бухарина «Пролетарская революция и культура». На это отреагировали Г. Зиновьев и Л. Троцкий, подвергнув Павлова критике в обращениях к Конференции научных работников, а в 1924 г. в партийном журнале Военно-медицинской академии был напечатан ответ Н. Бухарина «О мировой революции, нашей культуре и прочем (ответ профессору И. Павлову)». Он в целом уважительно отзывался о научных заслугах ученого, но при этом указывал, что Павлов ничего не смыслит в процессах общественного развития
[2638].
Спустя некоторое время после этой дискуссии считавший себя последователем Павлова В. П. Осипов публикует статью «О контрреволюционном комплексе у душевнобольных», в которой, ссылаясь на теорию рефлексов и корковых связей, попытался объяснить неприятие российскими учеными большевистских экспериментов тем, что их старые корковые связи не вытеснились новыми корковыми соединениями
[2639]. Данную публикацию можно было бы расценить как попытку вывести из-под удара советской репрессивной машины представителей старой русской профессуры (и, возможно, в какой-то степени так оно и было), если бы статья не основывалась на клиническом материале, с помощью которого автор доказывал наличие «контрреволюционного комплекса» на примере собственных пациентов, среди которых были и сифилитики. Это приводило его к выводу, что «среди критиков Советской власти больше всего больных поздним сифилитическим психозом»
[2640].
Чтобы сохранить некоторую видимость объективности, Осипов упоминал и о «революционном комплексе» (революционном психозе) на примере тридцатилетнего пациента, страдавшего эпилепсией, среди симптомов болезни которого было громкое, постепенно усиливавшееся монотонное пение, доводившее больного до сипоты. По объяснению больного, этой мелодией он должен был выразить «мировой протест», «мировую скорбь» против мировой тирании, угнетавшей слабых и обездоленных. Тем самым в системе «политических комплексов» Осипова контрреволюционер-сифилитик противостоял революционеру-эпилептику.
Естественно, что статья была встречена в научной среде критически, и в следующем номере «Обозрения психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии» появился ответ доктора И. И. Розенблюма, в котором он поставил под сомнение не только саму гипотезу Осипова, но обрушился с критикой на развивавшуюся В. М. Бехтеревым и Осиповым рефлексологию, обвинив первого в попытках объяснить явления социального порядка одними биологическими процессами и подменить социологию рефлексологией. В отношении концепции «контрреволюционного комплекса» Розенблюм замечал, что монархисты вместе с меньшевиками и эсерами не приняли Октябрьской революции «не потому, что их нервная система была подготовлена для восприятия только Февральской революции, а потому, что они отражали классовые интересы определенных прослоек буржуазии и крестьянства»
[2641]. В том же номере был опубликован ответ Бехтерева и Осипова. Показательно, что Бехтерев не стал защищать концепцию «контрреволюционного комплекса» своего единомышленника, а только ответил на выпады в адрес собственной рефлексологии (признанной после его смерти «империалистической» дисциплиной).
Впрочем, за вульгарный биологизм при изучении социальных процессов доставалось не только Осипову с Бехтеревым, но и Павлову. В 1920 г. Сорокин критиковал его за отстранение от психологической терминологии и ее замену понятиями психических реакций и рефлексов
[2642], однако позже солидаризировался с рефлексологическим описанием революции Павлова и Осипова: «Деформация поведения, вызываемая революцией, — писал Сорокин, — в первой стадии знаменует его примитивизацию и приближение его к типу поведения животных. Для человека, знакомого с психологией и с рефлексологией, этого факта достаточно, чтобы определить, в каком направлении меняется психика революционного общества. Всякое угасание условного рефлекса физиологически означает уничтожение проторенной соединительной связи („замыкания“) в сером веществе больших полушарий мозга, образованной при воспитании условного рефлекса»
[2643]. Показательно, что, описывая социальные процессы как рефлексы, Павлов, Осипов и Сорокин приходили к разным выводам: для Павлова революция была периодом исключительного возбуждения нервной деятельности, для Сорокина — торможения, а Осипов пытался увязать возбуждение и торможение с определенными политическими группами населения.
При этом до того, как представить скандальную гипотезу о «контрреволюционном комплексе», Осипов сам пессимистически оценивал последствия 1917–1918 гг. для общего душевного здоровья. В 1919 г. ученый выдвинул тезис о том, что коль скоро относительно кратковременный революционный период 1905 г. вызвал резкий всплеск душевных расстройств, то затянувшаяся и бурно протекающая новая революция должна более негативно сказаться на душевном состоянии людей
[2644]. Определяя количество душевнобольных в Петрограде в 1908 г. в 2,8 на 1000 жителей, Осипов рассчитал число сумасшедших в 1918 г. в пределах 3,3–4,2 на 1000 человек, отмечая дальнейший рост этого показателя в 1919 г. Помимо внешних причин душевных расстройств, Осипов обращал внимание на то, что хроническое недоедание, голодание и физическое истощение привели к распространению новой клинической формы душевных недугов — острой спутанности сознания или острого бессмыслия, редко встречавшихся в прежние годы (по всей видимости, речь шла о деменции)
[2645]. Впоследствии, правда, Осипов отмечал, что пик душевных расстройств, толчком для которых стала Октябрьская революция, пришелся на 1923–1924 гг., объясняя это тем, что в годы Гражданской войны голод подавлял политические психозы
[2646]. О том, что психические расстройства приняли массовый характер именно в голодных районах, писал В. А. Горовой-Шалтан
[2647]. Сорокин также соглашался с тем, что революция и Гражданская война вызвали рост душевных заболеваний
[2648].
