Предпринимались попытки осмысления эпохи в эсхатологическом ключе и представителями художественной интеллигенции. Некогда популярный поэт-сатирик В. П. Мятлев написал в 1921 г. стихотворение «Красная Дева», в котором представил Гражданскую войну божьей карой России за предательство царя. В нем Богоматерь в красных одеждах с плачущим младенцем на руках ходила по стране и рубила секирой россиян:
Где-то в глуши необъятной России,
В храме убогом, на сонной реке,
Видел икону я девы Марии
В красном хитоне, с секирой в руке.
…
Ходит по весям безмолвная Дева,
Красная Дева с секирой в руке,
Рубит секирою, справа налево,
Стонет Россия в смертельной тоске:
«Я ли не верила в красное пламя?
Я ль не лелеяла красные сны?
Я ли не куталась в красное знамя?
Я ли не жаждала красной весны?
Красного я ль не слагала напева,
Красную в нем славословя зарю?»
К ней наклоняется Красная Дева
И отвечает, бледнея от гнева:
«Ты своему изменила Царю!
Ты своему изменила Царю!!!»
[2779]
Нельзя не заметить, что помимо эсхатологического содержания образ красной Богоматери развивал в российской семиосфере образы малявинских красных баб, ставших предвестницами революции как безумного красного смеха, описанного Л. Андреевым. Трансформация Богоматери в безумную красную бабу, напоминавшую старуху-смерть с косой, стала аллегорией крушения революционных ожиданий, в связи с чем некоторые поэты и художники начинали испытывать ностальгические чувства, приводившие к реабилитации Николая «Кровавого». Фольклорный мотив о Николае II как царе-избавителе, который чудом спасся от большевиков, повторялся в 1918–1927 гг.
[2780] В апокалиптических слухах 1920–1930‐х гг. в качестве царя-избавителя встречался и Михаил Александрович: «Скоро будет конец, последний год доживает советская власть, скоро придет война, приедет на белом коне царь Михаил»
[2781]. Тем не менее в массовом сознании простого народа сакрализации казненного царя, которого совсем недавно самого считали Иродом-Антихристом, не произошло.
Период Гражданской войны, оставивший глубокий след в психической сфере, стал для многих современников «концом истории» в календарном, историческом и эсхатологическом значениях. Показательно, что начало Первой мировой войны, вызвавшее всплеск эсхатологических слухов в простом народе, не привело интеллигенцию в своей массе к явным интерпретациям событий в контексте Апокалипсиса, хотя представление о мировой войне как решающей битве добра и зла активно пропагандировалось прессой. В годы революции и Гражданской войны, наоборот, происходит сближение «низкой», народной, и «высокой», интеллигентской, картин социально-политической истории, что объясняется, с одной стороны, ломкой дореволюционной социальной стратификации общества вследствие известных мероприятий советской власти, а с другой — глубокой психологической травмой, унифицировавшей массовые настроения и общественную психологию эпохи. Вместе с тем эсхатологические представления крестьян и интеллигенции имели определенные различия: в то время как апокалиптика первых нередко характеризовалась амбивалентностью (достаточно вспомнить позитивные слухи, что Антихрист даст крестьянам землю), у вторых она имела выраженную политическую направленность.
* * *
Первая мировая война, открывшая новый век, оказалась прелюдией российской революции. Обострившиеся экономические проблемы, социальные и национальные конфликты, политические противоречия привели страну к относительно короткому периоду попыток глубинного обновления в 1917 г., а затем в пожаре Гражданской войны — к радикальной перестройке всей общественно-политической системы. Вместе с тем, как известно, революции сначала происходят в головах и лишь затем вырываются на улицы. Означает ли это, что общество должно осознать необходимость революции, встать на путь сознательного революционного строительства (или подстрекательства?), прежде чем сложится та самая «революционная ситуация», которая сделает революцию неизбежной? Просчеты В. И. Ленина, безуспешно пытавшегося с 1913 г. предсказать революцию и бросившего эти попытки в январе 1917 г. («мы, старики, может быть не доживем до решающих битв грядущей революции»), показали несостоятельность описания революции исключительно объективными показателями экономической и политической истории. Теория «классовой сознательности» на конкретно-историческом материале 1917 г. спасовала перед «массовой бессознательностью» творцов революции — тех обывателей, чьи настроения и действия превращали революцию в стихию, с которой не смогли совладать закаленные в демагогических боях новые «элиты». Бессмысленно в общественном сознании кануна революции искать рациональную идею, заранее продуманный план, алгоритм действий. Революции вспыхивают социальными взрывами, а не верхушечными переворотами. Это понимали и современники, включая одного из «главных», по мнению Департамента полиции, «революционеров» — А. И. Гучкова, мечтавшего о военном перевороте как единственном революционном противоядии.
Состояние умов, или революционное настроение, следует изучать не через противостояние существующих политических идеологий, складывающихся партийных блоков, кулуарных интриг и пр., а посредством исследования куда более тонких материй — тех ментальных форм, в которых выражались массовые настроения современников, отражалась психология эпохи. Для этого необходимо обратиться к изучению культурно-символического пространства России начала ХX в., ее семиосфере. Тогда выяснится, что художественная интеллигенция переживала грядущую революцию задолго до того, как ее призрак напугал представителей власти и политически активную общественность. Столкновение «старого» и «нового» искусства имело более глубокие основания, нежели творческие внутрицеховые разногласия. В работах художников таких разных направлений, как Ф. Малявин, К. Петров-Водкин, П. Филонов, Н. Рерих, В. Кандинский, отразился духовно-культурный кризис эпохи, который порождал милленаристские предчувствия краха старого и рождения нового мира (ярче всего, вероятно, отразившийся в филоновской теории «Мирового расцвета», а накануне революции визуализированный картиной В. Кандинского «Москва. Красная площадь»).
Однако ментальный кризис имел и институциональное выражение, он проявлялся, в частности, в глубоком кризисе синодальной церкви, терявшей контроль над своими прихожанами, погрязшей во внутренних дрязгах, зашедшей в тупик взаимоотношений с властью. Духовные поиски некоторых священников, в первую очередь тех, кто сотрудничал с религиозно-философскими обществами, резонировали с мечтами интеллигенции о построении нового общества. Часть современников усматривала выход из «тупика безвременья» в собственном культурном «перекодировании» — поиске альтернативных культурных основ в восточном мистицизме, мистическом или рациональном сектантстве, а то и просто в социалистических утопиях. Характерно, что накануне Первой мировой войны часть художников ищет вдохновение в примитивном народном творчестве. Обращение к лубочной традиции дает толчок развитию новых направлений (неопримитивизм, абстракционизм), но также проводит в высокую живопись эсхатологическую тематику.
