В 1926 г. генерал Н. Н. Головин вступил в полемику с данной скептической позицией, утверждая: «Объявление войны Германией вызвало в России большой подъем национального чувства. Насколько широкие народные массы охватил этот подъем, можно судить по тому, как протекала мобилизация… Русский рабочий шел на призыв с таким же сознанием своего долга, как и русский крестьянин»
[360]. Головин ссылался на воспоминания М. В. Родзянко, который в радужных тонах описывал общественные настроения лета 1914 г. При этом, соглашаясь, что «субъективизм участника событий накладывает свою печать» на описание такой тонкой материи, как чувства, эмоции людей, Головин призывал учитывать «объективный показатель» — явку мобилизованных на сборные пункты. Он отмечал, что в России не было уклонений от воинской повинности, так как при явке в 96 % оставшиеся проценты приходятся на расхождение на 10 % между расчетным и фактическим числом подлежавших призыву (не доказывая, что расхождение было именно в большую, а не меньшую сторону, так как в противном случае явка бы составила не 96 %, а 86 %, что, впрочем, все равно остается достаточно высоким показателем)
[361]. Тем самым Головин произвольно «подтягивал» явку к 100 %. В 1939 г. он повторил свою аргументацию, уже в открытую полемизируя с Б. А. Энгельгардтом и Ю. Н. Даниловым, причем помимо старых количественных аргументов попытался подойти к вопросу с другой стороны: «Может ли читателю… прийти сомнение в наличии патриотизма и готовности к жертвенному долгу среди нашей солдатской массы? Кровь миллионов и миллионов убитых и раненых, принесенная на алтарь Отечества, вопиет против такого обвинения»
[362]. Тем самым Головин занимал позицию, согласно которой последствие события определяет его причину, «кровь миллионов убитых» не позволяет историку сомневаться в искренности и целесообразности принесенных жертв. К сожалению, подобные квазинаучные построения встречаются до сих пор в трудах некоторых представителей «патриотической» общественности, путающей историю с политикой, а факты с мифами. Как видим, современная историографическая дискуссия о патриотических настроениях 1914 г. уходит корнями в столкновение «политической» и «исторической» традиций.
В июле — августе 1914 г. в российском обществе начали формироваться две картины военной мобилизации. Первая являлась пропагандистской конструкцией, вторая, неофициальная, передавалась в частных письмах, разговорах. В какой-то момент эти две картины окончательно разошлись, дискредитировав средства официальной информации в глазах народа.
Патриотическая пресса описывала энтузиазм, который якобы охватил новобранцев сразу после публикации приказа о призыве. «Вечернее время» сообщало на второй день мобилизации: «Сегодня к шести часам утра вся столица приняла необычный вид. Со всех концов города тянулись группы направлявшихся в полицейские участки… Подъем духа среди призывников необычайный… Чем больше вглядываешься в толпу, тем спокойнее становится на душе. Серьезные, трезвые люди, собравшиеся истово исполнить свой долг, без шуму, без истерических выкриков. И кажется, что у всех глаза потемнели от внутренней мысли, от решимости»
[363]. В литературных журналах спешно печатались небольшие рассказы, посвященные злободневным темам. В некоторых из них сборные пункты запасных были описаны как некие светские салоны, куда пришли покрасоваться кавалеры и провожавшие их дамы, где царило веселье, бравада и в воздухе витало ожидание грядущих побед, геройства. Вот как описывал атмосферу на сборном пункте Л. Григоров: «На сборном пункте запасных вольноопределяющихся было шумно, царило оживление, раздавался даже смех; по большим комнатам прогуливались группами и парами призванные воины; среди них находилось много провожающих дам в модных платьях и шляпках; шел непринужденный говор, слышались шутки — и вовсе не было похоже на то, что отсюда людей отправляют на битву, на смерть — казалось, что собрались они по какому-то другому делу, простому, далекому от опасностей, не страшному и не будничному, обыкновенному, а похожему на какой-то праздник, может, на праздник смерти; но он не вызывал ни малейшей жути, а создавал подъем в груди, шевелил нервы, будил спавшие мирно чувства»
[364]. Мобилизация становилась частью романтическо-героического дискурса.
При этом авторы художественных произведений не приводили оригинальные диалоги, высказывания, которые звучали на призывных пунктах. Вместе с тем сами мобилизованные впоследствии воспроизводили тамошнюю атмосферу. Будущий пролетарский писатель И. Зырянов (В. В. Арамилев), отправившийся на фронт, спустя несколько лет вспоминал врезавшиеся ему в память частушки и народные песни, которые исполнял один запасной из крестьян Вятской губернии во время стрижки новобранцев. Эти куплеты были придуманы не им, они отражали традиционное отношение народа к царской службе, повторяющееся и в мобилизации 1914 г.:
Во приемну завели,
Во станок поставили,
Во станок поставили,
Ремешочком смерили.
Ремешочком смерили
И сказали — приняли.
Из приемной вышел мальчик,
Слезоньки закапали,
Слезоньки закапали,
Мать, отец заплакали.
Думал, думал — не забреют,
Думал — мать не заревет.
Из приемной воротился —
Мать катается, ревет
[365].
Посетивший 31 июля Управление воинского начальника в Крутицах В. А. Городцов отметил грубость чиновников в отношении нижних чинов, а также, что все комнаты управления были набиты просителями и плачущими женщинами
[366].
Конечно, раздавались и веселые песни, шутки-прибаутки, однако в первую очередь это было самоуспокоением новобранцев. Вологодский крестьянин И. Юров вспоминал, как его партия мобилизованных добиралась до Устюга на перекладных: «В пути, чтобы заглушить тоску, мы, хотя были все трезвы… горланили песни, неуклюже шутили, беспричинно хохотали, словом, вели себя как ненормальные… Смеяться мне, конечно, не очень хотелось, внутри точила, не давала покоя грусть, мысленно я был со своей любимой семьей… Так мы всю дорогу заглушали в себе то, о чем было тяжело говорить. Но про себя каждый думал тяжелую думу: придется ли вернуться домой и увидеть своих родных?»
[367] Раненый солдат схожим образом описывал мобилизацию: «Эх, вначале, как погнали нас семнадцатеро из деревни, ничего не понятно, а больше плохо… Ух и заскучали мы… На каждой станции шум делали, матерно барышень ругали, пели чточасно, а весело не было…»
[368] Порой раздавались политические куплеты. Генерал Н. А. Епанчин вспоминал, что «когда во время войны производились частые призывы огромного числа запасных и новобранцев, они иногда не стеснялись, шляясь по городу, распевать: „За немецкую царицу взяли парня на позицу“»
[369].
