Медсестра С. Федорченко, собиравшая характерные высказывания народа, фольклор Первой мировой, привела типичные слова крестьянина о начале войны: «Как громом меня та война сшибла. Только что с домом справился — пол настлал, крышу перекрыл, денег кой-как разжился. Вот, думаю, на ноги стану, не хуже людей. А тут пожалуйте! Сперва было пить задумал, а только сдержался, — на такую беду водка не лекарство»
[370]. Важным фактором крестьянского недовольства было то, что война началась в разгар сельхозработ. Непосредственно наблюдавшие за деревенской жизнью современники отмечали это в своих дневниках. Раздражение крестьян по поводу мобилизации отмечала семидесятилетняя вдова Л. Н. Толстого в Ясной Поляне: «Все в унынии; те, которых отрывают от земли и семьи, говорят о забастовке: „Не пойдем на войну!“», — и семнадцатилетняя гимназистка в г. Скопине: «Сколько слез, рыданий, горя! Остаются семьи без кормильцев, пора рабочая, хлеб не убран, у многих до сих пор стоит в поле. И все эти молодые, полные сил люди обречены на смерть»
[371].
Официальная «Летопись войны» напоминала читателям о том, как развивались события в период мобилизации, глядя на них сквозь призму религиозного чувства: «На дерзкий вызов Австрии по адресу Сербии и всего славянства Россия спешно стала мобилизоваться. Энтузиазму русского народа не было конца. Как будто наступил великий светлый праздник. Вся Русь, от края до края, жила теперь одними мыслями и чувствами. Ни днем, ни ночью не прекращались восторженные манифестации по всей России… Любо было смотреть и на лихих молодцов — русских орлов, призванных из запаса с разных концов России к своим частям. Лихо, заломив шапки, группами идут они по улицам. Сзади тянутся провожающие их жены с грудными ребятами, но без слез… Ни тени печали на лице, ни слезы на ресницах… Превосходя все ожидания, мобилизация войск у нас прошла с такой быстротой и успехом, что неоднократно учреждения и чины… удостаивались Высочайшего одобрения… Порядок везде был образцовый. Чувства патриотического воодушевления безграничны»
[372].
Примечательно, что, описывая патриотический подъем запасных, корреспонденты чаще всего ссылались на городские манифестации, т. е. подменяли одно массовое действие другим. Очевидно, что ни масштаб, ни социальная структура, ни организационные особенности манифестаций и мобилизации не совпадали, поэтому их следует рассматривать по отдельности.
Пропаганда настолько искажала восприятие читателей, что даже спустя много лет, когда уже были известны факты о пьяных бунтах, дезертирстве и пр., современники упрямо воспроизводили ее штампы. Так, В. В. Шульгин вспоминал о мобилизации: «Железные дороги были охвачены смерчем патриотизма, которого никак нельзя было ожидать. Патриотизмом была захвачена в то время вся Россия. Запасные являлись всюду, в полном порядке и даже не произвели бунта, когда продажа водки одним решительным ударом была прекращена во всей империи. Это было чудо. Неповторимое»
[373]. Конечно, никакого чуда не было, как не было и полного порядка при следовании запасных. В то время как официальная печать в первые дни после начала мобилизации описывала высокую сознательность и подъем народного духа среди новобранцев, россияне в частной переписке рисовали совсем иные картины. Один из екатеринбуржцев так описывал настроение мобилизованных и населения в городе 5 августа 1914 г.: «Начну с настроения русских доблестных войск или, вернее, мобилизованных рабочих и крестьян. Об энтузиазме речи быть, конечно, не может, даже прыткие корреспонденты и сотрудники „Русского слова“ черпают свой энтузиазм скорее в редакционных комнатах, чем от общения с воспылавшей патриотическим гневом толпой. Какой уж там энтузиазм. За все время мобилизации, шатаясь по городу, могу сказать, что не видел не только энтузиазма, но даже не встречал просто веселой физиономии. Если бы была возможность опрашивать всю эту разношерстную публику, то, наверное, мы бы получили курьезнейшие ответы относительно причин войны; полная апатия по отношению к личности и намерениям внешнего врага и очень осмысленное и яро враждебное отношение к внутреннему врагу — в первую очередь к полиции. Полицию всюду встречали камнями и кошачьими концертами. Здесь полицейских сняли с многих постов, дабы не возбуждать запасных. В первый день мобилизации здесь было крупное столкновение со стражниками. Убито было 3 и ранено 3. Дней пять тому назад вышло распоряжение, запрещавшее запасным ездить бесплатно на трамваях. Для поддержания порядка поставили городовых на каждый трамвай. Запасные взяли штурмом вагоны, повыкидывали городовых и навели панику на полицию. Вызвали солдат и вооруженных стражников, приехал губернатор, который обещал на другой день пустить несколько вагонов специально для запасных»
[374].
Как видно из писем обывателей, раздражение выплескивалось не только на полицию, но звучали оскорбления и в адрес верховной власти. В письме некой Кати из Нижнего Рыбинска от 30 июля сообщалось: «Здесь мужики с большим неудовольствием шли на призыв, даже бранили государя, говоря, что, вот, они идут на войну, а их семьи остаются без работников, голодные и „сирыя“. Требовали водки, угрожая разгромить казенки»
[375]. Мобилизация крестьян не способствовала единению народа и власти, наоборот, становилась очередным источником политической опасности для существующего строя. Националистически настроенный житель Армавира, в условиях раздувавшегося печатью патриотического «психоза» не потерявший заряд скептицизма, обнаружил весьма любопытную причину разговоров о внезапно охватившем всех патриотизме. По его мнению, причина мнимого патриотического единения заключалась во временном «протрезвлении людей» ввиду закрытия на период мобилизации трактиров: «Наши либеральные газеты видят какой-то подъем духа в народных массах, которые призываются в войска. На мой взгляд, тут простая ошибка. Народ в дни мобилизации не пил, т. е. ему не давали пить, и это есть результат того спокойствия и серьезности, какие мы наблюдали в настоящую войну. Народного подъема не было — ходили с портретами и иконами небольшие кучки истинно русских людей и только»
[376]. Зырянов подмечал не спокойствие и серьезность мобилизованных крестьян, а с трудом сдерживаемое раздражение от того, что их оторвали от привычной жизни: «Мужику помешали жить, растревожили его, как медведя в берлоге. Он сердится, но пока еще сам толком не знает, на кого: на немцев, на царя, на бога, на Отечество»
[377]. Князь А. Д. Оболенский 12 августа 1914 г. отмечал, что в Калужской губернии настроение спокойное и выжидательное, самоуверенный тон столиц отсутствует, однако крестьяне находятся в состоянии «спокойной грусти» и «некотором печальном недоумении»
[378]. В. А. Городцов описывал настроение крестьян села Дубровичи Рязанской губернии перед отправкой мобилизованных как тревожное: «Во многих домах слышался плач и причитания. Мужики угрюмо бродили по улицам или сидели у ворот, толкуя о набежавшей беде»
[379].
