То же самое происходило на других железнодорожных направлениях. 25 июля в департамент полиции пришла телеграмма из управления Сибирских железных дорог от жандармского полковника Бардина: «Следующие по Сибирской железной дороге эшелоны запасных громят вблизи станции закрытые винные лавки и опьяненные буйствуют на станциях, разбивают окна, в вокзалах грабят буфеты, избивают жандармов и стражников»
[417].
За время мобилизации в Департамент полиции поступали сведения о беспорядках призывников из следующих губерний: Астраханская, Бакинская, Витебская, Владимирская, Вологодская, Волынская, Вятская, Дагестанская область, Донская область, Екатеринославская губерния, Елисаветпольская, Енисейская, Иркутская, Казанская, Киевская, Ковенская, Кубанская область, Курская губерния, Минская, Могилевская, Нижегородская, Новгородская, Оренбургская, Орловская, Пензенская, Пермская, Подольская, Рязанская, Самарская, Саратовская, Семиреченская область, Симбирская губерния, Ставропольская, Сувалкская, Тамбовская, Терская область, Тифлисская губерния, Тобольская, Томская, Тургайская, Уфимская, Ферганская область, Харьковская губерния
[418]. Таким образом, 42 % губерний и областей Европейской России, Привислинского края, Сибири, Кавказа, Среднеазиатских владений были охвачены погромами запасных. При этом в других губерниях и областях также проходили возмущения, которые тем не менее не приводили к массовым разгромам винных складов и лавок ввиду своевременных действий местной администрации, а также потому, что в них, в силу мобилизационного плана, не происходило скопления большой массы призванных на войну. Так, министр внутренних дел в письме губернатору Акмолинской области выразил благодарность за то, что тот своими действиями «воспрепятствовал дальнейшему распространению в области возникших в отдельных местностях волнений среди запасных и крестьян»
[419].
Парадокс «трезвой» мобилизации 1914 г. заключался в том, что если открытая винная торговля в 1904 г. приводила к пьянству запасных и бесчинствам, то запрет винной торговли в 1914 г., введенный с целью недопущения пьяных беспорядков, имел еще более печальные последствия — мятежи растягивались на несколько дней. По-видимому, все-таки истина заключалась не в вине и его доступности для призывников, а в просчетах в организации сборов новобранцев и их доставки в воинские части. Кроме того, сам по себе запрет на продажу алкоголя очень скоро окрасился в цвета политической борьбы.
С начала ХX в. инициатива пропаганды трезвенничества принадлежала земскому движению, а в период 1905–1907 гг. и вовсе приобрела революционное содержание, так как создававшиеся в разных городах Советы рабочих депутатов запрещали торговлю спиртным и закрывали кабаки в промышленных районах, вызывая недовольство Управления акцизных сборов. Проходивший в Петербурге с декабря 1909 г. по январь 1910 г. Первый Всероссийский съезд по борьбе с пьянством и вовсе закончился арестами отдельных «заговорившихся» «трезвенников», а у полиции появилась привычка брать на учет рабочих-трезвенников как лиц, не внушающих доверия и представляющих определенную опасность для существующего строя
[420]. Однако в условиях разгоравшегося в России в июле 1914 г. рабочего протеста оказалось выгодным пойти на уступки общественности в вопросе, приобретшем в связи с мобилизацией особенную актуальность. По воспоминаниям Барка, не придворное окружение и министры, а именно народные депутации «убедили» Николая II пойти на введение сухого закона
[421]. После введения первых ограничительных мер уже не только сочувствующие земству, но и рьяные монархисты принялись восхвалять царскую мудрость в этом решении. На имя императора, а также различных министров, губернаторов направлялись восторженные дифирамбы в духе приводившегося письма о «повеселевшей скотине», в которой рисовались поистине фантастические картины внезапного отрезвления целого народа. Вот одно из писем, отправленное отставным поручиком М. Филуановым 4 августа 1914 г. на имя министра внутренних дел Н. А. Маклакова:
Ваше высокопревосходительство.
Я старик, имею 55 лет от роду, но за всю свою жизнь я ныне вижу наш русский народ таким очаровательным и прекрасным, только впервые теперь за всю свою жизнь и не могу нарадоваться.
А народ наш стал таким хорошим и милым с того момента, как закрылись кабаки и водка, вино и пиво стали запретны.
Вот прошло две недели как народ отрезвился, только две недели, и уже я вижу, что оголтелые пьяницы, люди приносившие своим близким одно тяжкое горе своим вечным пьянством, взялись за работу и их семьи ныне ликуют.
Я знаю, что хулиганы, бывшие люди, босяки и золоторотцы опять получили обличье людей. Разве это не великая метаморфоза!!
…Ваше Высокопревосходительство!
Окажите своей Родине незабвенную услугу: предстательствуйте пред Государем о продлении срока закрытия всех заведений торгующих спиртными напитками до окончания войны. В возмещение убытков за эту трезвость пусть будет народ, все мы, обложены особым налогом и мы заплатим этот миллиард по разверстке
[422].
Однако эпистолярные источники, не ангажированные политической мотивацией, рисовали иное отношение простого народа, как сельского, так и городского, к сухому закону. Прежде всего потому, что питейно-запретительные мероприятия предусматривали определенную социальную дискриминацию: не распространялись на рестораны первого разряда, в которых действовал дресс-код и доступ в которые низов был закрыт. Правда, указом от 27 сентября 1914 г. сельским и городским общественным управлениям было позволено возбуждать ходатайства о воспрещении торговли спиртными напитками в ресторанах первого разряда, но не все Городские думы и Земские собрания воспользовались этим правом. В итоге реформа, ограничившая привычные формы досуга низов в большей степени, чем верхов, становилась катализатором социального антагонизма. Крестьянин Вологодской губернии А. Замараев записал в своем дневнике: «Нынче пьяных нет, вина нет. Но в городе, говорят, в иных домах есть и водка. Значит, богачам все возможно»
[423]. В городах, где рестораны первого разряда сохранили право продажи спиртных напитков, бедные слои населения обходили дресс-код, надевая на повседневную одежду белые воротнички и манжеты. Однако со временем и рядовые горожане начинали с завистью смотреть на аристократические слои. Петроградцы завидовали царскосельским обитателям: «Теперь в Петрограде и даже Павловске не только водки — вина не достать. Вот только Царское Село оказалось счастливее в этом отношении… Правда, то Царское Село», — писал музыковед-историк Н. Ф. Финдейзен в мае 1915 г.
[424]
