Женское бунтарство в 1914‐м — начале 1917 г. являлось реакцией на вызовы военного времени, отражало отношение женщин как к войне вообще, так и к отдельным сопутствующим ей явлениям: мобилизации, хозяйственной разрухе, ухудшавшимся условиям труда и т. д. В дни июльской мобилизации едва ли не самым ярким символом России стал образ плачущей женщины, который врезался в память многим свидетелям. Схожие картины воспроизводятся в письмах, дневниках, воспоминаниях разных современников, как «изнутри» — офицерами и мобилизованными солдатами, — так и сторонними наблюдателями. Офицер И. Ильин описывал психологическую атмосферу на железнодорожной станции 19 июля 1914 г., где ему, согласно мобилизационному плану, нужно было взять лошадей: «На станции Спасская Полесть стон и плач. Откуда-то вдруг взялась масса женщин. Пристают, спрашивают — правда ли, что война? Одна баба так рыдает, что меня даже зло взяло: и чего ревет! Ведь даже точно ничего еще не знает. Она была в шляпке и, видимо, не крестьянка, бабы попроще, деревенские, ее же утешали»
[491]. И. Зырянов вспоминал отправку запасных в губернский город: «В деревне самый разгар полевых работ, а бабы, приехавшие в городок с мобилизованными мужьями, ни за что не хотят уезжать домой, дожидаются отправки. Они как тень, как жалкие, покорные собачонки бродят за мужьями, голосят, причитают… Горе сразило баб. Лица у баб красны и опухли от слез… Бабы задержали отправку поезда на два часа. Они точно посходили с ума… После третьего звонка многие с причитанием бросились под колеса поезда, распластались на рельсах, лезли на буфера, на подножки теплушек. Их невозможно было оторвать от мужей. Это проводы… На вокзал сбежалось все уездное начальство. Вид у начальства растерянный, жалкий. Не знают, как быть с бабами… вызвали специальный наряд из местной конвойной команды. Конвойные бережно брали на руки присосавшихся к рельсам и вагонам баб, уносили их с перрона куда-то в глубь вокзала. Бабы кричали так, как будто их резали»
[492].
Показательно, что во время проводов запасных на фронт происходили случаи коллективных самоубийств подростков — психика молодых людей не выдерживала трагических картин; стон, стоявший в селах, городах, на станциях, вводил в депрессию современников (далее тема самоубийств среди взрослых и детей будет рассмотрена подробнее). Пресса из патриотических соображений об этом не писала. Если попытаться воссоздать эмоциональную картину первых дней мобилизации, то, вопреки официальной пропаганде, писавшей о воодушевлении народа, истинным общим чувством будет чувство глубокого горя от расставания с близкими.
Тем не менее в некоторых приходивших с мест донесениях отмечалось, что призыв в подавляющем большинстве проходил организованно, «без женских воплей и причитаний». Уже само по себе акцентирование внимания официальным представителем власти на «женских причитаниях» указывает на неоднозначность тезиса. И все же некоторые историки, например А. И. Репинецкий, склонны верить подобным отчетам, повторяя тезис о том, что все российское общество в первые месяцы войны было охвачено патриотическими чувствами
[493]. Однако необходимо отметить, что проводы на призывной участок живущих в том же городе обывателей отличались от деревенских проводов запасных, уезжавших на подводах в губернские города. Последние всегда сопровождались женскими слезами и причитаниями. Не менее трагичные картины разворачивались на вокзалах во время отхода эшелонов с новобранцами, так что констатация «мужественного» поведения женщин у призывных пунктов, когда еще у супругов оставалось время для прощания, не доказывает их смирения и идейной солидарности с властью, развязавшей войну.
Можно оговориться, что женский плач, причитания, стенания — это неотъемлемый атрибут проводов мобилизованных на войну. Л. Олсон и С. Адоньева обращают внимание, что акт причитаний стал частью фольклорной традиции и даже привел к появлению в русских деревнях «профессиональных» причетниц, плакальщиц и воплениц
[494]. Традицию причитаний необходимо также включить в контекст «эмоциональных практик», под которыми этноисторик Моника Шеер понимала «манипуляции тела и ума с целью либо вызвать чувства там, где их нет, либо сфокусировать диффузное возбуждение и придать ему понятную форму, либо уже возникшие эмоции изменить или устранить»
[495]. Эмоциональные практики, согласно Шеер, играют важную роль в различных обществах и выполняют мобилизующую, именующую, сообщающую и регулирующую функции
[496]. Вероятно, можно дополнить, что проводы в целом и причитания как эмоциональная практика были тесно связаны и с магическими представлениями деревенских жителей: причитания в адрес мобилизованных как некая форма оплакивания должны были спасти их души. Мобилизованные оказывались потенциальными смертниками, поэтому в их адрес необходимо было провести обряды, функционально близкие отпеванию. Подобные практики регулировали эмоциональный режим крестьянского мира, однако было бы ошибочным рассматривать их как автоматизированные, бесчувственные акты. Хотя в некоторых случаях причитания могут показаться сугубо механическими, ритуализированными действиями, засвидетельствованные в многочисленных источниках акты расставаний жен со своими мужьями не позволяют усомниться в искренности эмоций, горя, которые испытывали провожавшие к провожаемым. Семнадцатилетняя гимназистка из г. Скопина отмечала, что поезда с запасными отправлялись со станций под громкие женские причитания: «Сколько в них горя, безвыходности! Часто причитания бывают искусственны, но много и искренних, сердечных, выражающих столько неподдельного страдания»
[497].
Во всех уголках Российской империи вне зависимости от местных национальных традиций наблюдались одни и те же картины. Молодая дворянка Х. Д. Семина, жена военного врача, описывала похожие сцены в г. Шемаха Бакинской губернии, когда после объявленной мобилизации «поднялся такой плач и вой женщин и детей, что прямо жутко стало. Гул этого плача стоял во всем городе день и ночь. А партии призванных на войну запасных с утра уже шли мимо нашего дома на станцию для отправки в полки… Я не могла оторваться от окна и смотрела на людей в разной одежде, совсем не похожих на солдат… Иные пели, другие громко разговаривали… Многие утирали глаза и сморкались — плакали… Женщины шли рядом с ними, держась обеими руками за руку мужа, отца или брата. Многие дальше моего домика не шли, а как подкошенные падали на пыльную дорогу и выли, и причитали так жалобно, что не было сил слышать этот плач»
[498]. Дорогу на станцию, проходившую мимо ее дома, Семина назвала «дорогой слез».
