Продовольственный кризис был вызван объективными причинами и усугублялся субъективными инфляционными ожиданиями торговой части населения. Уменьшение трудоспособного населения деревни сказывалось на сельскохозяйственном производстве
[526]. В первый же год войны сельское хозяйство недосчиталось 7,5 млн человек. Во второй и третий годы войны в армию было призвано еще 6 млн жителей деревни. В результате большое количество хозяйств осталось без мужских рабочих рук: например, в Московской губернии — 44 % хозяйств, в Амурской — 43 %, в Томской — 42 %, в Тамбовской и Вологодской — 36 %, в Киевской — 37 %, в Харьковской, Саратовской и Уфимской — 30 %
[527]. В декабре 1914 г. обыватель из села Ильинское Калужской губернии писал лидеру кадетов П. Н. Милюкову: «Сегодня объявлена четвертая мобилизация. Призываются ратники начиная с 1902 года. Канун Нового года сделался днем плача и рыданий. Призываются единственные кормильцы семей, где из 10-ти человек 8 неработоспособных. Необходимо внести в устав о воинской повинности поправку. Иначе для страны станет непосильным содержать такие семьи. Наша Калужская губерния по последней народной переписи значится в числе вымирающих. Мужское население у нас очень сильно поредело. Следовало бы военному начальству при назначении мобилизаций считаться с этим обстоятельством, иначе дело выйдет очень плохо. Деревни запустеют»
[528].
Продовольственные погромы начинались, как правило, с «бабьего бунта», к которому впоследствии присоединялись хулиганствующие подростки, демобилизованные солдаты, рядовые обыватели. В отличие от узкосоциальных бунтов (например, рабочих, студенческих беспорядков), погромы, устраивавшиеся женщинами, имели одну важную отличительную особенность для самих погромщиков: конная полиция и войска действовали крайне нерешительно, редко открывая огонь на поражение. Поэтому к женскому погромному движению так любили присоединяться «профессиональные» громилы. При этом сами женщины были способны на проявление большой жестокости. 7 августа 1915 г. женский погром произошел в Колпине Петроградской губернии, в котором участвовало 400 человек. Поводом стал рост цен на овощи. В полдень одна из покупательниц обвинила торговца в спекуляции, вспыхнула ссора, женщины устроили погром, но вскоре были разогнаны полицией. Однако они не успокоились и отправились за подмогой к своим мужьям. К 5 часам вечера собралась уже смешанная толпа мужчин и женщин, с которой полиции пришлось биться 6 часов. Лишь в 11 часов вечера погром был остановлен. Любопытно, что разгрому подверглись заведения разного характера: не только продовольственные лавки, но и парикмахерская (вероятно, украли одеколон, который поднялся в цене в условиях сухого закона), табачные и писчебумажные лавки. В итоге полиция арестовала 10 женщин-зачинщиц
[529]. В начале сентября 1915 г. в Петрограде на Охте случился бабий бунт, во время которого были разбиты все лавки по Пороховской улице. Для усмирения вызвали конных городовых. По свидетельству очевидцев, один городовой был убит
[530].
Одновременно с беспорядками на Охте, носившими, в общем-то, локальный характер, начался настоящий бунт в Астрахани, продолжавшийся два дня — 8–9 сентября 1915 г. Помимо привычного стихийного течения, он отличался и вполне рациональным и в некотором роде «героическим» поведением женщин: свидетели отмечали, что в то время, как одни погромщики просто уничтожали товар, другие, преимущественно женщины и дети, аккуратно его заворачивали и забирали с собой. Многих удивляло, с какой легкостью некоторые женщины убегали от полиции с мешками-пудовиками (16,3 кг) с мукой. После мучного ряда погромщицы переключились на магазин швейных машин компании «Зингер».
В июне 1915 г. в селе Гордеевка Нижегородской губернии 10-тысячная толпа женщин устроила «ревизию» запасов сахара в лавках. Полиция ничего не могла поделать с женщинами, в то время как последние вели себя агрессивно по отношению к стражам порядка, кидали в них камни. Б. Энгл отмечает, что, в отличие от европейских продовольственных погромов, в которых также участвовали женщины, русский «бабий бунт» изначально был ориентирован на насилие. Исследовательница объясняет это традицией крестьянского доиндустриального бунтарства
[531].
14 февраля 1916 г. серьезные беспорядки на продовольственной почве вспыхнули в Баку. Казалось, что все они разыгрываются по одному и тому же сценарию: пришедшие на базар женщины возмутились очередным ростом цен на продукты, вступили с торговцами в спор, переросший в драку. Сила оказалась на стороне женщин, которых поддержали местные деклассированные элементы, а также хулиганствующие подростки. Власти попытались остановить разгром рынка, вызвав конных городовых и пожарную команду, но это не помогло: толпа вырвалась за пределы рынка и направилась громить магазины в центре города. Погром продолжался еще два дня, причем самым страшным днем, согласно письмам очевидцев, было 15 февраля. На следующий день власти приняли решение стрелять в толпу, и беспорядки прекратились
[532].
Та же картина описана в письме из Красноярска от 7 мая 1916 г.: «Дикое, непомерное взвинчивание цен крупными оптовиками и никем и ничем не сдерживаемая спекуляция мелких торговцев съестными припасами еще с осени породили глухое недовольство беднейшей части населения… Город напоминал собой пороховую бочку, в которую достаточно было попасть искре, чтобы получился грандиозный взрыв. Это и случилось 7 мая около 8 часов утра. В мясной лавке крупного торговца Марксона бедная солдатка затеяла спор по поводу отпущенного ей недоброкачественного мяса с приказчиком лавки, как говорят евреем — пленным австрийцем. Во время перебранки последний куском мяса ударил покупательницу два раза по лицу… Кто-то крикнул: „Жиды бьют солдаток“, — и началась свалка. Первой разгромили мясную лавку Марксона на базаре, а потом начали громить все лавки подряд, а спустя 20–30 минут толпа женщин и подростков громила окна магазинов на Большой ул., сначала без разбора, а позже только еврейские. Одновременно с разгромом начался грабеж. По городу в разных местах одновременно толпы баб и разных подонков общества в 20–30 человек разбивали и грабили магазины, мелочные лавки, еврейские дома, торговые бани и проч. К 10-ти часам утра базарная площадь была занята бесчисленным количеством конных и пеших патрулей, казаков. Однако, ни усиленные наряды полиции, ни солдаты, ни тем более казаки не препятствовали толпе бесчинствовать и грабить… Можно было наблюдать такие картины: у мелочной лавки стоят 15–20 человек солдат с винтовками. Лавку громит толпа в 5–10 человек баб и подростков, которая, выходя из разграбленной лавки, угощает награбленными папиросами солдатиков… По городу носятся упорные слухи, что солдаты убили прикладами жандармского ротмистра, зарубившего солдата за неисполнение приказа бить баб прикладами. Несомненно одно, что настроение воинских частей было самое дружелюбное к погромщикам. Утром на базаре избили несколько городовых и пристава, а днем били евреев. Сцены разгрома не поддаются описанию: ломали, уничтожали все, что ни попадалось, подушки, перины разрывали и содержимое пускали по ветру. Не щадили ни женщин, ни стариков, избивали, уродовали всех. За день разгромлено не менее ста лавок и домов. Разграбленное уносили на руках, увозили на извозчиках на глазах полиции и войск. К вечеру все стихло, но поручиться, что утром не вспыхнет с новой силой — нельзя»
[533].
