Важно отметить, что в ряде случаев, когда женщины поднимали крик на рынках, требуя снизить цены, торговцы шли им на уступки. Тем самым практика женского бунтарства оправдывалась: распространявшиеся по России слухи о женских зверствах по отношению к спекулянтам и мародерам пугали рыночных торговцев и позволяли хозяйкам иногда участвовать в регулировании цен на продукты. Как правило, тон задавали именно солдатки. Б. Энгл пишет, что в 1915 г. около 200 солдаток, собравшихся у управы в ожидании выплаты пособий, зашли в ближайший магазин и потребовали снизить цену на муку до 60 копеек за пуд. Но когда продавец отказался, одна из солдаток схватила мешок со словами «тащите, девки!», что сделало приказчика более сговорчивым
[534]. В июле 1915 г. на таганском рынке Москвы женщины подняли крик по поводу повышенных цен на молодой картофель, угрожая разгромом рынка, в результате чего купцы снизили цены. Тем самым женщины вырабатывали определенную протестную тактику, которая в конце концов вылилась в массовые акции первых дней революции 1917 г. Не случайно в своих воспоминаниях генерал-майор отдельного корпуса жандармов А. И. Спиридович называл женщин и детей «застрельщиками революции»
[535].
Как отмечают исследователи, в конце 1916-го — начале 1917 г. практически по всем городам Поволжья прокатилась волна «бабьих бунтов». 12 июля 1916 г. «бабий бунт» в Симбирске, во время которого погибло три человека и десяток оказались ранеными, обсуждался на секретном заседании Совета министров
[536]. Крупный погром, вызванный недовольством хозяек от продажи тухлого мяса, произошел в Самаре 5 ноября 1916 г., во время которого было разгромлено 56 лавок и магазинов
[537]. При этом, помимо продовольственного кризиса как причины бунтарства, историки обращают внимание на такой фактор, как изменившееся сексуальное поведение новой категории рабочих, получавших бронь. С. Г. Басин обратил внимание на то, что участившиеся случаи сексуального домогательства рабочих к солдаткам вызывали протест последних и усугубляли психологическую атмосферу в обществе
[538]. Следует отметить, что о перверсивных практиках, участившихся в годы Первой мировой войны, писали многие современники. Правда, по понятным причинам, чаще всего это касалось поведения мобилизованных солдат и дезертиров.
Другим фактором, влияющим на усиление протестных настроений женщин, стало ухудшение условий работы на предприятиях и неравная оплата труда. А. И. Репинецкий указывает, что удельный вес женщин на предприятиях Поволжья к началу 1917 г. составлял 30,5 %, женщины работали по 12 часов в день, плюс 2–4 сверхурочных часа, получая при этом только 3/4 заработной платы мужчин. Тяжелые условия труда приводили к физическому и психическому истощению работниц. Один из рабочих Трубочного завода Самары писал в «Волжское слово»: «Вхожу я в проходную (Трубочного завода в Самаре), смотрю на полу лежит девушка и еле дышит. Я спрашиваю ее что с тобой? Она повернулась ко мне и заплакала: „Не могу работать, а домой не пускают… я наверное умру, со мной второй год чахотка… от усиленной работы болит грудь, бок. Прихожу в 6 часов утра, ухожу в 8 часов вечера и не вижу ни дня, ни воздуха… Я-то, ладно, хоть давно работаю, а которые недавно поступили и тоже кандидаты на тот свет. А их человек 30“»
[539].
Женские погромы отличались повышенной эмоциональностью и чаще всего были спровоцированы слухами, принимавшимися крестьянками на веру. Если рациональное восприятие действительности предполагает критически-сдержанное отношение к ним, то эмоции, которые захлестывали малообразованных солдаток, торговок, простых хозяек, провоцировали повышенную агрессию. В условиях превалирования чувственно-эмоционального восприятия реальности вызревали слухи, которые, согласно исследованию Л. Олсон и С. Адоньевой, играли важную практическую роль в жизни деревенских женщин
[540]. При этом слухи, как отмечали Д. Олпорт и Дж. Постман, связаны с упрощенной эмоциональной гиперболизацией информации
[541]. Передача подобного сообщения предопределяла эмоционально-психологическую контагиозность, повышала возбудимость принимающего субъекта и создавала почву для насилия. В периодической печати описывались случаи неконтролируемого стихийного насилия, вспыхнувшего от чувства страха перед шпионами, провоцировавшего агрессию необразованных женщин. Так, например, «Петроградский листок» сообщил о происшествии в лесу графа П. П. Шувалова 10 сентября 1914 г. Около 2 часов ночи через лес шли женщины деревни Касимово, которые заметили сквозь деревья подозрительный свет, оказавшийся большим костром. Женщины тут же решили, что перед ними либо затаившиеся конокрады, либо тайная встреча немецких шпионов. Женщины бросились к местному десятскому Ивану Макееву, разбудили его и вместе с 20 односельчанами отправились в лес. Когда толпа подошла к костру, обнаружилось, что рядом с ним спали двое мужчин. Недолго думая, толпа набросилась на спящих и начала их избивать. Когда бить устали, выяснили, что незнакомцы — служащие имения графа Шувалова лесник Владислав Мороз и егерь Яков Богданов. Последним повезло, что они выжили, хотя и получили серьезные увечья
[542].
Распространявшиеся в городах слухи подстегивали фантазию и приводили к рождению различных фобий, наиболее массовая из которых — шпиономания. Следствием массовой шпиономании становились немецкие погромы. Самый известный, но далеко не единственный из них — Московский погром конца мая 1915 г., спровоцированный серией абсурдных слухов: служащие на военных заводах этнические немцы являются шпионами, устраивают взрывы на складах с боеприпасами, распространяют холеру, отравляя артезианские колодцы, а в кондитерских магазинах, принадлежащих немцам, продаются отравленные сладости (по этой причине во время погрома толпа не разворовывала кондитерские изделия в магазинах Эйнем у Ильинских ворот и Динга
[543]).
