В историографии нет общего мнения, с какого именно числа уместно начать его отсчет. Традиционно началом тех событий считают патриотическое шествие 28 мая, непосредственно вылившееся в разгром торговых заведений. Также указывается на рабочие беспорядки 26 мая, когда полторы тысячи рабочих ситценабивной мануфактуры Гюбнера объявили забастовку, выдвинули требование увольнения с мануфактуры всех служащих-эльзасцев и с национальными флагами, портретами царя под выкрики «Долой немцев» попытались прорваться на территорию оружейного завода Прохорова, где недавно произошел взрыв, который молвой был приписан немецким шпионам. Однако американский историк Эрик Лор в провоцировании массовых беспорядков переносит вину с рабочих на женщин-солдаток, которые 26 мая в количестве ста человек собрались на Тверской улице в надежде получить от Комитета великой княгини Елизаветы Федоровны свою еженедельную работу — шитье для армии
[544]. Но им было объявлено, что нет пошивочного материала. Тогда женщины стали возмущаться. Проходивший в те часы по Тверской журналист И. В. Жилкин описал толпу: «Преобладали женщины, бедно одетые, в платочках, исхудалые, утомленные. У некоторых были дети на руках. Женщины эти или принимались что-то выкрикивать с надрывом и болезненным озлоблением, или замолкали, поджимая губы, с какой-то угрозой на темных лицах»
[545]. Корреспондент отметил, что одним из факторов раздражения был стоявший у входа большой, шикарный черный автомобиль. Толпа ждала, кто выйдет и сядет в него, вероятно, не из простого любопытства. Кто-то крикнул, что работы нет потому, что «немка» великая княгиня отдала все заказы немецкой фабрике «Мандль» (следует заметить, что заказы действительно были переданы бывшей австрийской фирме «Мандль», которая была преобразована в акционерное общество во главе с графом Татищевым, но по решению не великой княгини, а интендантского ведомства
[546]). Слухи о предательстве верхов уже давно будоражили общество, в числе главных подозреваемых среди малообразованной публики числились обе сестры — императрица Александра Федоровна (будто бы сообщавшая по телефону императору Вильгельму II военные планы России) и великая княгиня Елизавета Федоровна (будто бы скрывавшая в своем Марфо-Мариинском монастыре великого принца Гессенского), — поэтому данная версия была легко принята на веру. В сторону проезжавшего экипажа с великой княгиней раздавались проклятия, летели плевки и камни. К тому времени толпа распаленных женщин увеличилась до нескольких сот и стала угрожать штурмом здания, но подоспевший наряд полиции предотвратил беспорядки. Тем не менее по городу поползли слухи о произошедшем бабьем бунте на Тверской, возбуждая часть москвичей
[547].
В дальнейших событиях, местами продолжавшихся до 5 июня, женщины также продолжали играть активную роль, на что указывали современники и открыто признавали газеты
[548]. Особенность московского погрома заключалась в том, что начавшийся по «патриотическим» мотивам как расправа с местными немцами, он с 29 мая приобрел более широкий контекст, когда рабочие начали вступать в столкновение с полицией. Джунковский вспоминал, что, согласно донесениям, рабочие, участвовавшие в погроме, говорили: «Это ничего, что с немцев начали, — доберутся и до всех, кому следует „накласть“»
[549]. Таким образом, националистический погром, разогретый агрессивными женщинами-солдатками, нес в себе заряд революционного бунтарства.
Начало войны ознаменовалось серией женских бунтов, с него же началась и революция 1917 г. Едва ли это случайно. И дело не только в том, что женщины особенно пострадали от войны, — затянувшаяся война создавала в обществе исключительно нервозную обстановку, в условиях которой протестная тактика крестьянок, отличавшаяся повышенной эмоциональностью, соответствовала общей социально-психологической атмосфере кануна революции. Не удивительно, что одним из визуальных символов приближавшейся революции стала красная баба Ф. Малявина — в стихии женского бунтарства современники узнали природу революционной бури.
Студенческий «патриотизм»: добровольчество и оппозиционность
Официальная печать особое внимание уделяла студенческому патриотизму, конструируя на его основе патриотическую мифологию. Своеобразной «проверкой на патриотизм» стала отмена отсрочек для студентов от призыва в армию 30 сентября 1914 г. В 1901 г. на основе принятых 29 июля 1899 г. «Временных правил» студенты Киевского университета были лишены отсрочек от воинской повинности и отданы в солдаты, что вызвало волну студенческих беспорядков в разных городах России. Однако осенью 1914 г. в столице, наоборот, прошла серия патриотических манифестаций учащихся высших учебных заведений, которые если не с энтузиазмом, то с пониманием встретили отмену отсрочек от призыва. Вместе с тем, несмотря на манифестации и запись вольноопределяющимися, студенты России не забывали о традициях политической борьбы, тем более что в начале ХX в. роль студентов в общественно-политической жизни росла вместе с их численностью.
Изучая массовые настроения российского студенчества, необходимо учитывать психовозрастные особенности этой группы: их восприятие действительности было романтизированным, в его основе лежал не столько личный опыт, сколько полученные из книг теоретические знания, в некоторых случаях несопоставимые с социально-политическими реалиями. Исследовательница Сьюзан Морисси, обращая внимание на политический раскол между студентами-академистами и не-академистами, предлагает рассмотреть причины этого размежевания не с точки зрения идеологических разногласий, т. е. раскола «по горизонтали», а с точки зрения поколенческого конфликта по «вертикали»: между студентами старших курсов, которые являлись носителями традиций политической борьбы 1905–1907 гг., и младшекурсниками, в большей степени подверженными патриотической пропаганде, для которых чувство долга перед Родиной было важнее преданности идеалам революционного активизма
[550]. Конечно, в действительности среди студентов разных курсов обнаруживались сторонники как «охранительного», так и «революционного» патриотизма. Вместе с тем данная позиция заставляет внимательнее отнестись к проблеме «зрелости» молодежи: помимо зрелости биологической, определяемой возрастом студента, необходимо учитывать зрелость эмоционально-психологическую. В ряде случаев не столько знания/незнания, сколько психологическая незрелость толкала молодежь в сторону правого или левого радикализма. Так студенты как политически и эмоционально активная группа становились важными акторами социально-политической истории.
