Такие же тревожные сообщения приходили и летом, причем корреспонденты отмечали, что не только деревенские, но и городские дети из обеспеченных слоев избивали друг друга до крови
[644]. Согласно анкетированию, проведенному киевским Фрёбелевским обществом, 88 % мальчиков до 11 лет играли в войну. Среди девочек этот процент был много ниже — 50 % (до 9 лет), причем многие девочки отказывались играть в войну по причине чрезмерной жестокости мальчиков. Девочки признавались, что мальчики «ужас, что делают в игре: царапаются, дерутся»
[645].
Также детская жестокость проявлялась в тех случаях, когда, не найдя кандидатов на роль «немцев», дети в них определяли дворовых кошек и собак. Часто такие игры заканчивались гибелью бедных животных
[646]. М. Рубинштейн пришел к выводу о том, что в отношении животных не только мальчики, но и девочки часто склонны были проявлять большую жестокость, причем педагог провел параллель с обнаружившейся за годы войны склонностью к насилию взрослых женщин: «Встречаются у детей позывы к жестокому обращению с врагом. Так, в одном случае на улице кошка, изображавшая германцев, была задушена. Интересно, что как женщины проявили большое неожиданное озлобление и склонность к жестоким приговорам в эту войну, так и девочек их большая эмоциональность и внушаемость уводят иногда в ту же сторону. Среди них попадаются отдельные лица, рекомендующие ответные жестокости: „А я бы, говорит одна, на поле сражения убила немца, а если бы увидала раненого, то тоже добила бы его“»
[647].
По-видимому, игры в войну потеряли актуальность в 1916 г. По дневникам сестер Ольги и Натальи Саводник можно проследить некоторую эволюцию детских уличных забав: накануне войны они вместе с мальчиками играли в казаков-разбойников, затем в войну с немцами, а в 1916 г. играли в котов (подражали миру животных) и «запорожцев» (скакали на палках)
[648].
Игры детей старшего возраста носили более разнообразный и сложный характер, были наполнены фантазиями на основе прочитанных книжек, выдуманных стран и миров. Отчасти в этом проявлялось стремление детей поскорее обрести независимость от взрослых. Л. О. Дан вспоминала свое детство: «Как это часто бывает в больших семьях (восемь детей. — В. А.), наш детский мир был очень отдален от мира взрослых, и мы, дети, жили тесно связанные между собой; была у нас своя мораль, свои законы, свои интересы. И во всем этом причудливо переплеталось взрослое и детское, для всех нас, и старших, и младших детей, одинаково обязательное»
[649]. Братья и сестры разыгрывали сценки, прочитанные в книгах, повторяли диалоги литературных героев, нередко выдумывали свой собственный мир, с собственным языком. Тем самым беллетристика, лубочная продукция (литература и изобразительное творчество) накладывали свой отпечаток на детскую картину мира.
Вместе с тем война приучала детей и к состраданию. Многие жители городов брали в свои дома раненых, которым не хватало места в больницах. Отмечались случаи, как маленькие дети предлагали раненым свои кроватки, отдавали самые любимые игрушки. Одна шестилетняя девочка просила мать взять к себе двух бельгийских мальчиков и двух девочек: «Я отдам им свою кровать, а мы с тобой ляжем вместе. Я буду за ними ухаживать», — говорила она
[650]. Детская наивность и непосредственность как нельзя лучше отражала различные грани социально-психологической динамики общества. Когда по городам прокатилась первая волна германофобии, отразившаяся в том числе в травле детьми своих одноклассников с немецкими фамилиями, часть детей сочувственно отнеслась к ним, не поддавшись общественным настроениям. Вероятно, в этом сказывалось влияние домашних разговоров. Так, мать 12-летней гимназистки писала: «Сегодня прибегает девочка из гимназии и рассказывает, как им жалко было одну немку, с которой сделалось дурно в гимназии в то время, когда 8-классницы устроили манифестацию довольно шумную, бегали с телеграммой в руках, радуясь победе над немцами. И вот, зная, что немцев теперь высылают, дочка начала упрашивать меня: возьмем, мама, и спрячем эту немку к себе, спрячем в ванную, пока кончится война»
[651].
Дети пытались внести свою лепту в дело победы, чему способствовала школа: согласно изданным Министерством народного просвещения циркулярам, школьники шили белье воинам, теплые вещи, упаковывали перевязочный материал, устраивали кружечные сборы. Впрочем, многие семьи включились в благотворительную деятельность задолго до министерской отмашки: в августе 1914 г., когда дети с родителями отдыхали на дачах, в повседневный досуг вошла практика патриотических митингов-концертов, устраивавшихся силами самих дачников. Принимали в них участие и дети: разыгрывали спектакли на злобу дня с участием своих кукол, читали стихи, играли на музыкальных инструментах, продавали взрослым собственные поделки, а полученную выручку отправляли в фонды помощи воинам
[652].
Опасный размах с первых месяцев войны приобрело детское бегство на войну. Среди детей стали ходить небылицы о чудесах героизма, которые проявляли их сверстники, о том, какими почестями их награждали по возвращении домой. Когда же становилось известно, что таким беглецом-героем был не абстрактный мальчик, а конкретный знакомый со двора, то идея убежать из дома на войну из фантастической превращалась в реальную. Анкетирование, проведенное Фрёбелевским обществом, показало, что увидеть военные действия хотели бы 64 % детей, причем чем старше был ребенок, тем сильнее оказывалось это желание: до 9 лет — 61 %, после 9 лет — 76 %. Однако готовность пойти на войну сражаться выразили только 37 % (40,5 % мальчиков и 33 % девочек)
[653].
В декабре 1914 г. ученикам двух классов петроградской начальной школы Тименкова-Фролова было предложено написать сочинение о войне в форме письма к другу. В некоторых сочинениях детей фигурировали такие беглецы. Из одной работы становится известно, что из их школы на фронт убежали два ученика, в другом сочинении-письме учащийся Н. Воронов рассказал историю мальчика Коли. Колю согласился взять с собой солдат на Варшавском вокзале Петрограда. Мальчик забрался под лавку, солдат задвинул его чемоданом, накрыл подушкой и таким образом они доехали до Варшавы. В Варшаве кондукторы очередной раз обыскали поезд на наличие мальчиков-беглецов, поймали нескольких ребят, но Колю не нашли. В дальнейшем Коля добрался до фронта, путешествуя в солдатской шинели, которую ему подарил солдат. По словам мальчика, он «побывал на войне и озяб и заболел лихорадкой»
[654]. В конце концов Коля вновь оказался в Варшаве, где его поймал начальник станции и с кондуктором отправил домой. Рассказанная история не выглядит правдоподобной, скорее всего мальчик не добрался до фронта, а был схвачен вскоре по прибытии в Варшаву, однако гордость не позволила ему признаться, что на войне он так и не побывал. В то же время на Воронова, пересказавшего эту историю, она, безусловно, сильно подействовала.
