Любопытно, что при расследовании причин самоубийств учащихся в анкетах часто указывалось, увлекался погибший беллетристикой или нет. А учитывая, что кинематограф тиражировал идеи той же самой упадочнической литературы, некоторые губернаторы издавали распоряжения, запрещавшие посещение кинематографа детьми ввиду его «разлагающего влияния»
[680]. И хотя проследить прямую причинно-следственную связь между кинематографическим суицидом и самоубийством отдельного гимназиста довольно сложно, случались самоубийства детей, потративших причитавшиеся для оплаты квартиры деньги на кино и мороженое
[681].
Кроме упомянутой «беллетристической теории», в специальной литературе существовало несколько подходов, объясняющих детские самоубийства: учебный фактор (стрессы как от переводных экзаменов, контрольных работ, так и от психологического давления со стороны учителей), семейные проблемы (жестокое обращение со стороны родственников, непосильные домашние заботы), личные причины (несчастная любовь, ссора с друзьями), ухудшение общей социально-экономической обстановки в стране. Однако у каждого из подходов есть свои существенные недостатки. Так, например, М. Я. Феноменов отмечал, что рост числа самоубийств школьников в начале ХX в. шел параллельно с увеличением общего числа детских самоубийств, что едва ли позволяет говорить о доминировании учебного фактора среди причин суицидов
[682]. Хотя самоубийства детей в возрасте до 20 лет и составляли до 42 % от всех случаев, из них на самоубийства учащихся приходилось не более 10 %
[683], что заставляет усматривать преобладание психолого-возрастных особенностей над социальным фактором. Д. Жбанков, Н. Григорьев и другие, изучая самоубийства, группировали их по причинам. Однако в этом случае исследователь становился заложником всей системы расследования, участниками которой являлись члены педагогического совета школы, полиция, семья, врачи и духовенство. Церковь не прощала грех самоубийства и запрещала совершать православный обряд отпевания, но при этом делала исключения для тех, кто покончил с собой в состоянии психического расстройства, поэтому при расследовании причин самоубийства нередко присутствовал негласный сговор полиции, педагогов, врачей и членов семьи покойного, стремившихся представить самоубийство временным умопомешательством. При этом самоубийства гимназистов, имевшие ряд общих признаков, вполне можно выделить в отдельную категорию.
Начало Первой мировой войны проявилось в феномене детского суицида неоднозначно. С одной стороны, бурные события должны были отвлечь внимание молодежи от прежних проблем, предоставить новые темы для рассуждений. С другой стороны, переживаемая деревней трагедия мобилизации не могла не отразиться на впечатлительной детской натуре. Так, в августе в селе Поповка Полтавской губернии случилось коллективное самоубийство: счеты с жизнью свели два друга, учащиеся двухклассного Петровского земского народного училища Дорофей Олексенко, 15 лет, и Иван Черненко, 14 лет. Священник Николаевской церкви села Поповка в рапорте от 17 августа 1914 г. обратился с просьбой в епархиальное начальство о разрешении ему совершить отпевание несчастных по христианскому обряду, предполагая, что самоубийства «произошли в состоянии острого психоза, вызванного обстоятельствами войны, которые особенно сильно могли подействовать на душу самоубийц, а именно: неожиданно большой призыв запасных в селе Поповке, вызвавший столько слез и воплей, что жутко стало в селе; потрясающие сцены проводов запасных со станции города Константинограда, где нельзя было удержаться от слез… чтение газет, ярко изображающих жестокое обращение немцев с русскими»
[684]. Дело это рассматривалось вплоть до октября следующего года, и в итоге священнику отказали, так как епископ Полтавский и Переяславский Феофан, а также вслед за ним и Синод не сочли доказанным то, что самоубийство произошло в приступе безумия.
Любопытно, что расследования самоубийств были тем редким случаем, когда общество в лице семей погибших и их близких могло испытывать к полиции благодарность: когда не было явных улик, указывающих на самоубийство, полиция иногда предпочитала оформить происшествие в качестве несчастного случая, чтобы родственники могли захоронить погибшего по православному обряду. В случаях с повешенными подсказывали близким, что обойти церковные нормы можно, добыв врачебную справку о сумасшествии самоубийцы. Но даже в этом случае последнее слово оставалось за священником, который мог пойти против полиции и врачей, настояв, что имело место самоубийство во вменяемом состоянии.
Как уже было отмечено, влияние войны на детскую психику было неоднозначным. Бурные события первых военных месяцев для некоторых потенциальных суицидентов стали своего рода разрядкой, что подтверждается статистическими данными. Так, например, в Москве ежемесячно с января по июль 1914 г. сводили счеты с жизнью в среднем 32,4 человека, в то время как за период с августа по декабрь — «всего» 13,4
[685]. Снижение суицидальной активности почти в два с половиной раза произошло во многом за счет молодежи, внимание которой теперь полностью было поглощено событиями на фронте. В средних и высших учебных заведениях создавались различные союзы молодежи, устраивались заседания, выносились резолюции по различным общественно-политическим вопросам, организовывались манифестации, и все это отвлекало молодых людей от дурных мыслей. Московская студентка Е. Ушакова писала своей знакомой в Пермь: «Не знаю как в Перми, а здесь студенчество уже зашевелилось. Вчера, на собрании „Студенческого дома“ было сделано внеочередное заявление о докладе Керенского в Юридическом Обществе о последних событиях в Петрограде… Вообще, жизнь здесь начинает быть интересной и я решила на время отложить попытку повеситься: интересно, что будет»
[686].
Однако общественное оживление оказало лишь кратковременный эффект на тех, для кого мысль о самоубийстве становилась навязчивой. За период войны встречается достаточно много писем подростков-суицидентов, в которых они жалуются на скуку, бессмысленность существования. Так, покончила жизнь самоубийством семнадцатилетняя Юлия Скляренко, ученица 7 класса Валуйской Мариинской женской гимназии Воронежской губернии. В отчете отмечалось, что девушка застрелилась без видимых на то причин, так как училась хорошо, романа не имела, но жила без отца. Кроме того, на фронте воевал ее брат, с которым она всегда была близка, откровенна. Накануне самоубийства Юля написала ему письмо: «Дорогой милый мой Коляша, братишка мой, так тяжко, бесконечная тоска захватывает своими щупальцами и давит сердце. И без причины бы; мутно, мутно на душе; не верю и не надеюсь ни на что; просто скучны мне все и все до тошноты. Ничего неожиданного, неизвестного; пресно, как вода, и известно, размечено, распределено. Все закономерно и регулярно, как машина. Знаешь, что вчера, сегодня и завтра одно и то же; что Волга вспять не потечет (из разнообразия хотя бы), что лампа — это лампа и папироса — папироса, и не в силах обмануть себя и принять папиросу за лампу. Даже вот иллюзий нет. Брр! Какая серая скука заползает во все уголки пустой души, как холодные змейки свернулись там клубком и лежат, лежат неподвижно, одинаковые, бесцветные»
[687]. Перед самоубийством, тихонько взяв револьвер, Юлия сказала мальчику-квартиранту: «Скоро ты услышишь большую новость» — и, выйдя во двор, застрелилась. Очевидно, данное состояние Ю. Скляренко было вызвано ее субъективно-личными переживаниями. Нельзя не учитывать и образовательного фактора: с получением новых знаний у ребенка усиливается контраст между открывшимися границами, горизонтами (в том числе почерпнутыми из литературы) и собственной размеренной жизнью в провинциальном городе. Следует отметить высокий образовательный уровень жителей небольшого провинциального Валуйка: только в 1916 г. в Валуйском уезде Воронежской губернии было открыто 20 учебных заведений. Мариинская же гимназия, где училась Скляренко, считалась наиболее престижной.
