Другим веянием военного времени стало разнообразие категории самоубийств, совершавшихся на романтической почве, — появились самоубийства по причине обреченной любви между русскими девушками и офицерами. Учебные заведения поощряли переписку учащихся с воинами, но это могло приводить к нездоровым отношениям. Так, в июле 1917 г. в Таганроге покончили жизнь самоубийством (бросились в море) две гимназистки, оставленные на второй год. При этом у одной из них оказался дополнительный фактор — невзаимная любовь к офицеру
[707]. Коллективные самоубийства не были редкостью. Некоторые психологи склонны были объяснять их тягой к подражательности, усматривая в них порой эпидемический характер.
Еще более трагичной для школьниц оказывалась любовь к австрийским пленным. Нужно сказать, что правительство активно боролось с нехваткой рабочих рук в городах и особенно в деревне путем привлечения к работам военнопленных, главным образом австрийцев, казавшихся более лояльными России, нежели немцы. По сведениям Главного управления Генерального штаба, к 1 сентября 1915 г. в разного вида работах было задействовано 553 247 военнопленных
[708]. Первоначально военнопленные привлекались лишь к казенным и общественным работам, но с 1915 г. новые правила предусматривали использование их труда в частных хозяйствах
[709]. Пленные в городах прикреплялись к предприятиям, выходили на полевые работы в деревнях, свободно общаясь с местными жителями и в отдельных случаях не имели препятствий к перемещению внутри назначенного для поселения административного центра. Такое положение военнопленных возмущало обывателей. Один из них писал из захваченной русскими войсками Галиции в декабре 1914 г.: «Что делается во Львове, так просто поражаешься: пленные гуляют себе по улицам без всякого присмотра, народу разного сколько угодно; никто ни за чем не смотрит, и воображаю, сколько там немецких шпионов»
[710]. Осенью 1915 г. корреспондент «Земледельческой газеты» возмущался бескультурьем пленных боснийцев, которое проявлялось в требовании восьмичасового рабочего дня
[711].
В российской глубинке к пленным относились спокойнее, скорее с любопытством, чем с подозрением в шпионаже. В сельской местности русские бабы, мужики и пленные австрийцы вместе устраивали перекуры в поле, сидели на мельницах, ожидая своей очереди, беседовали на различные темы. Местная администрация положительно оценивала их работу. Так, предводитель дворянства г. Аткарск Саратовской губернии фон Гардер писал в апреле 1915 г.: «У нас сев идет благополучно и не дорого благодаря военнопленным; они работают недурно»
[712].
В условиях острого дефицита мужского населения брачного возраста русские девушки воспринимали пленных как потенциальных женихов. Причем препятствием не считались не только национальная принадлежность, но даже сочувствие пленных врагам России в войне. Некоторые девушки под воздействием слов своих возлюбленных заражались коллаборационистскими настроениями. Так, молодая мещанка из Барнаула Анна Косачева, влюбившаяся в пленного австрийского офицера Костю, говорила в апреле 1915 г.: «Надо застрелить нашего государя и всех союзных, тогда кончится война, и я с Костей поеду во Львов, где и будем подданными Франца Иосифа»
[713].
Трагическая история любви русской девушки, ученицы VII класса Бирюченской женской гимназии Харьковского учебного округа Марии Веретенниковой к пленному австрийскому офицеру Людвигу случилась летом — осенью 1915 г. Из составленного по результатам расследования причин ее самоубийства отчета окружного инспектора, действительного статского советника В. В. Шихова, не лишенного определенного литературного дара, мы узнаем о деталях этой трагедии. Свой художественно-оформленный отчет Шихов начал с описания города, в котором росла М. Веретенникова: «Бирюч — один из маленьких захолустных городков Воронежской губернии. Хотя он и расположен близ железной дороги, всего 14 верст в сторону, но этот небольшой проселок по мягкому суглинку, среди волнистой степи, в осеннее и весеннее время становится почти непроходимым. Сам городок, расположенный на скате холмов и в ложбине, около полузаросшей тростником речки Сосенки, похож более на большое разбросанное село, с громадною, неровною, грязною бесконечной площадью около старинной церкви. Дома строились, вероятно, без всякого плана. Всякий соблюдал свои удобства. На немощеных улицах грязь подходит к самим зданиям, так что пешеход должен прямо без разбора идти в липкую жидковатую грязь. Извозчиков не существует. Общественная жизнь развита слабо, все живут замкнуто». Характеризуя Веретенникову, статский советник отмечал, что «она всегда чувствовала потребность заглянуть за этот горизонт, который отделял Бирюч от остального мира». Далее инспектор переходил к тому, какое оживление в городе вызвало прибытие австрийских пленных офицеров: «Офицер из Западной Европы. Это представитель той нации, которая, завладев всеми науками, искусствами и воспользовавшись их силами, задумала покорить себе весь мир. Это люди высшей расы, их ездят смотреть далеко за моря, а они сами явились в Бирюч. Воистину было что-то сказочное! Нужно было хоть посмотреть на них издали. Оказалось, что некоторые из них даже говорят, хотя и ломаным, но русским языком — понять их можно». Веретенникова знакомится с одним из них и между ними начинается тайная переписка, оба признаются друг другу в любви. В переписке с австрийцами участвовали и другие воспитанницы, и до Веретенниковой доходят известия, что ее офицер общается с еще одной ученицей. Между ними происходит ссора, но офицер убеждает Марию, что любит только ее. Однако после устроенного у пленных австрийцев обыска вся корреспонденция попадает в руки воинскому начальнику, который ставит в известность классную надзирательницу Александровскую. Последняя вызывает Веретенникову и отчитывает ее. Шихов попытался воссоздать психологическое состояние гимназистки по воспоминаниям ее подруг, восполняя пробелы своей фантазией: «Все расходятся и Веретенникова прощается со своими двумя подругами и выйдя из гимназии остается одна сама с собой, среди полумрака туманного, неприветливого, холодного осеннего вечера с лихорадочно разгоряченной головой. Ужас ее положения представляется во всей полноте ее воспаленному воображению. За несколько часов перед тем полная жизни, счастливая, гордая своим счастьем и чудными мечтами о будущем, никогда не знавшая горя, Веретенникова вдруг очутилась одна, несчастная, осмеянная, униженная, покинутая, чуждая всем. Чудный мир, с которым она сжилась, сроднилась — исчез навсегда, прежнее уже не интересовало ее — она уже не жила в нем, она отстала от него и он ее не понимал. Она одна, кругом пусто. Куда идти, куда деться от этой давящей пустоты, от сосущей сердце тяжкой обиды, которой никто в мире не поймет. Что может принести ей завтрашний день? И вот этот ужас полного отчуждения от всего охватил бедную лихорадочно разгоряченную голову девушки и произвел в ней тот страшный таинственный переворот, когда инстинкт жизни исчезает, когда всем существом овладевает навязчивая идея освободиться от гнета жизни и когда внешние чувства не в силах бороться против новой могучей силы»
[714].
