Экстремальные времена приводят к ментальным трансформациям, однако для того чтобы изучить вектор этих трансформаций, необходимо определить точку отсчета — представлять состояние умов в докризисный период. Это позволит преодолеть объективный недостаток современных историко-крестьяноведческих исследований — недостаток внимания к духовной сфере, культуре крестьянской повседневности.
П. С. Кабытов сводит изучение духовного облика крестьянина преимущественно к проблеме образования, причем отмечает, с одной стороны, тягу крестьян к знаниям, а с другой — препятствия, которые чинили им в этом представители местной губернской власти, помещики и духовенство
[771]. Автор обращается к описанию языческих элементов крестьянской картины мира лишь постольку, поскольку они являются, по его мнению, следствием незнания научных законов: «Незнание законов природы порождало веру в леших, водяных, домовых, ведьм и пр.»
[772] Неточность данной формулировки в том, что вера в леших и прочую нечистую силу являлась изначально именно формой познания природы. Передаваясь через сказки в раннем детстве, эта форма знания во многом формировала крестьянскую натуру, впоследствии же, когда крестьяне обретали рациональные знания, в их сознании могли сохраняться обе формы, и мифические представления, оставаясь на уровне архаично-мифологического пласта сознания, вполне могли соседствовать с научными знаниями и рациональной картиной мира. Крестьянское сознание было не только синкретичным, но и во многом амбивалентным, поэтому жесткая оппозиция «знание — суеверие» не всегда может адекватно описать парадоксы народного мышления.
Религиозный пласт мышления российских крестьян нашел отражение в научных исследованиях. При этом некоторые авторы — например, А. В. Буганов — явно преувеличивают степень православности русского неграмотного крестьянина. Отдавая предпочтение источникам, близким к церкви, автор приходит к выводу, что «первейшим критерием оценки монархов и крупнейших полководцев была их верность православной идее, высшим религиозным ценностям», а затем добавляет к этому «патриотический подход»
[773]. Буганов не отрицает, что в 1914–1916 гг. в народном сознании происходила дискредитация образа Николая II, но считает это делом рук революционеров
[774]. Конечно, фактический материал периода Первой мировой войны полностью опровергает этот тезис. О. С. Поршнева также считает, что война усилила крестьянскую религиозность, полагая, что рост числа посещений крестьянами церквей свидетельствует об интеграционных процессах между народом и властью. Вместе с тем Т. Г. Леонтьева обращает внимание, что народная религиозность носила в большей степени обрядовый характер, местами доходивший до фарисейства, что выразилось в распространении всевозможных суеверий
[775]. Народная вера, настоянная частично на языческих, частично на христианско-сектантских традициях, не могла стать основой для патриотического единения народа и власти через институт православной церкви. Религиозный синкретизм крестьянского мышления отмечается большинством ученых.
Живучесть языческой ментальности российских крестьян Л. В. Милов связывает с большим значением в их жизни природно-климатического фактора
[776]. Не отрицая искренность христианской веры деревенских жителей, он считает тем не менее, что в русском крестьянине было больше язычника, чем христианина, обращает внимание, что вера в Христа совмещалась с отчуждением от официальной церкви
[777]. Зависимость от природы результатов сельскохозяйственных работ вынуждала деревенских жителей уповать на высшие силы, верить в сверхъестественное, в результате чего все важные этапы аграрного цикла ритуализировались. Крестьяне проводили обряды, по форме напоминавшие языческие мистерии. Веря в необходимость присутствия служителей культа во время проведения ритуалов для их своеобразной культовой легитимации, селяне приглашали православных священников. Тем не менее отношение самих крестьян к этим «христианизированным» обрядам оставалось прежним, шло из языческих времен. Так, например, М. М. Громыко описала «празднование на зеленя», распространенное в Орловской губернии и описанное этнографами в 1898 г. с пометкой, что «обычай этот ведется исстари». Формально он представлял собой весенний молебен в поле, когда только-только всходили озимые (зеленя). Проводил его местный священник. Однако помимо собственно молебна «празднование на зеленя» включало в себя несколько мелких обрядов, которым крестьяне давали название в соответствии с языческой традицией. Один из них назывался «поднятие богов (выделено мной. — В. А.) на зеленя» и представлял собой всего лишь обход поля с высокоподнятыми иконами Спасителя и Богоматери (иконы несли не священники, а мужики)
[778]. Также «празднование на зеленя» предусматривало обычай «катать батюшку по зеленям» — священника бросали на землю и начинали валять по полю. Этнограф XIX в. С. В. Максимов замечал, что священника сбивали с ног, как правило, бабы и, повалив, начинали кататься рядом с ним, приговаривая: «Нивка-нивка, отдай твою силку, пусть уродится долог колос, как у нашего батюшки-попа волос»
[779]. Надо сказать, что батюшки активно сопротивлялись, и этот обряд постепенно вышел из обихода.
Однако не только аграрное производство способствовало сохранению языческих традиций. В. П. Данилов справедливо полагал, что сама организация общинной жизни требовала определенной ритуализации: «Групповое сознание крестьян-общинников идеологически закреплялось серией обрядов, обычаев, традиций и ритуалов. Важную роль в этом играло совместное проведение бытовых и религиозных праздников, пиров»
[780]. Обряды русской православной церкви далеко не всегда могли удовлетворить потребности общинного сознания, в результате чего крестьяне сохраняли верность языческим ритуалам. Более подобно вопрос о трансформации религиозных представлений крестьян в годы войны будет рассмотрен в соответствующей главе, а сейчас можно заметить, соглашаясь с Миловым, что постоянное наблюдение за природой приводило крестьян к ее одушевлению, вследствие чего языческая картина мира оказывалась в сознании деревенских жителей более естественной, чем христианская. В то же время христианство давало крестьянам то, что в явной форме отсутствовало в язычестве, — систему морально-нравственных ориентиров. Британский исследователь Теодор Шанин обратил внимание, что в крестьянских наказах периода первой революции содержалось много рассуждений на моральные темы, о том, что хорошо, а что плохо, часто в библейских категориях
[781]. Утверждение, что «земля — Божья», кажется автору основным моральным постулатом и примером того, как религиозные представления влияли на экономические взгляды.
