Среди комплексных исследований крестьянской ментальности, закрепленной в традициях сельской повседневности, можно отметить монографию В. Б. Безгина «Крестьянская повседневность (традиции конца XIX — начала XX века)»
[796], в которой, помимо описания земледельческих традиций, взаимоотношений крестьянства с разными уровнями власти, изучаются гендерные аспекты деревенской повседневности, структура крестьянской семьи и отношения между ее членами. В главе «Сельские пороки» автор пишет о пьянстве, плотских утехах, абортах и убийстве новорожденных, показывая, что, вытекая из реалий сельской жизни, они являлись вполне типичными ее явлениями. Отмечая патерналистскую основу народного восприятия верховной власти, Безгин оспаривает тезис В. П. Данилова о том, что к 1917 г. крестьянский менталитет стал республиканским, пишет о разочарованности крестьян в царской власти в начале ХX в., подчеркивает также огромное значение православия в жизни русского крестьянина, но при этом подходит к вопросу с иной стороны: отмечает, что православность характеризовалась не знанием канонов и догм, а глубоко личной верой в бога. С одной стороны, констатируя сохранение языческих представлений и верований, а с другой — подчеркивая православную форму веры русских крестьян и считая, что она определялась не уровнем знаний о религии, а уровнем духовности (еще один абстрактный термин, затрудняющий познание предмета и уводящий исследователя в сторону), Безгин впадает в противоречие, которого можно было бы избежать, введя понятие «народное православие», которое он тем не менее сознательно отвергает. При этом автор признает, что православные традиции в процессе модернизации общества были подвергнуты сильной деформации.
О. А. Сухова, исследуя массовое сознание крестьян, также признает, что модернизация привела к его секуляризации, стала вызовом традиционализму русской поземельной общины
[797]. Она использует термин «бессознательная религиозность», которая уживалась с распространявшимися антиклерикальными настроениями, а также критикует В. Б. Безгина за то, что он считает термины «двоеверие», «бытовое православие», «обрядоверие» искусственными
[798]. Сухова делает важное замечание о том, что образ приходского священника всегда исключался крестьянами из категории «мы», а глубокая убежденность в «бытии Божием» сочеталась с незнанием религиозных истин и догматов, молитв и заповедей. При этом если в отношении архаичных пластов мифологического сознания Безгин, признавая значимую роль языческих представлений, считает их вторичными относительно православной веры, то Сухова пишет, что «язычество не просто сосуществовало с христианством, но, пожалуй, могло поспорить с ним в степени воздействия на процесс формирования религиозных представлений крестьянства»
[799]. Вероятно, многих противоречий в дискуссии о степени религиозности русского неграмотного крестьянина удалось бы избежать, если бы некоторые авторы не смешивали понятия «православие» и «христианство» (веру в единого бога и традицию обращения к нему в трудную минуту нередко выдают за чисто православную традицию, как будто не типичную для представителей других христианских церквей), а также не пытались доказывать глубину народной веры ритуализированными обрядовыми практиками, в некоторых случаях навязывавшимися властями. Вера, религия и церковь — разные и самостоятельные категории, к каждой из них в общественном сознании может быть свое собственное, отличное от других отношение.
О. А. Сухова затрагивает проблему соотношения сознательного и стихийного в крестьянском движении и делает очень важный вывод, показывающий искусственность оппозиции «стихийное — сознательное»: «Анализ действий повстанцев позволяет отметить, что наличие определенного алгоритма в действиях крестьян при осуществлении регулярных сверхсильных переживаний при проявлении массовых настроений не отрицает, а, наоборот, подчеркивает стихийный характер поведенческой практики»
[800]. Действительно, традиция крестьянских выступлений выработала совокупность стереотипных реакций (то, что относится к инвариантно-архаичной природе массового сознания), но она же предполагала большую роль эмоциональной составляющей, предопределявшей вариативность развития конкретных случаев бунтарства. Эмоциональный режим русской деревни, характерный для носителей устной, традиционно-архаичной культуры, приводил к причудливому симбиозу сознательного и стихийного.
Таким образом, мы видим, что вопросы крестьянской ментальности в историографии в основном поднимаются применительно к изучению народных движений, общинного уклада жизни и особенностей сельскохозяйственной деятельности, а также религиозных представлений сельских жителей. При этом говорить о комплексном изучении массового сознания крестьян как многоуровневой структуры, в которой присутствуют как рациональные, так и иррациональные элементы, не приходится. В некоторых случаях исследователи в желании понять и объяснить поведение крестьян приписывают последним шаблоны психологии человека письменной культуры, с его последовательностью и логичностью поведения, игнорируя противоречивое, амбивалентное мышление людей «устного мира». Говоря о массовом сознании, необходимо иметь в виду его структуру, в которой выделяются три пласта-уровня: архетипическо-мифологический, прагматический и теоретический. В устной культуре доминируют два первых, даже знакомство малограмотных людей с отдельными достижениями научного знания не позволяет в полной мере ими пользоваться по причине неразвитости абстрактного мышления. Мышление в устной культуре образно-метафорично и предметно-иконично, конфликт мифологической и прагматической интерпретации внешнего мира приводит к противоречивым, амбивалентным суждениям, что во многом определяет синкретическую особенность массового сознания крестьян. Отношение крестьян к основным проблемным категориям — земля, община, труд, власть, бог — во многом определяется контекстом и внешними обстоятельствами, что делает их систему ценностей подвижной, готовой к инверсиям и переходам от одной крайности к другой. Так, например, мифологический уровень сознания предполагает веру в сверхъестественное и, в частности, в бога. Война, усилившая эсхатологические предчувствия, способствовала росту страхов и тревожности населения, следствием чего стало обращение к религии, главным образом обрядовой ее стороне. Вместе с тем крестьяне, изо дня в день сталкиваясь с порожденными войной бытовыми трудностями и разочаровываясь в царской власти, начинали позволять себе богохульные высказывания. Это не означало атеизации сельских жителей, их мышление при этом оставалось мифологическим, однако вторжение прагматико-профанных проблем в область сакрального приводило к инверсии высокого и низкого. Точно так же рост оскорблений императора в годы войны нельзя рассматривать как безусловное доказательство разочарования крестьян в монархических устоях и распространения в их среде республиканских идей — патернализм оставался главной характеристикой представлений крестьян о власти, поэтому изменение социального поведения сельских жителей и новые черты их общественной психологии происходили при сохранявшихся глубинных характеристиках менталитета, что соответствует отмеченному единству варианта и инварианта, стереотипному и импровизационному поведению селян. Вместе с тем война катализировала социальные конфликты в деревне и переводила многие из них в политическую плоскость, поэтому концепция вызревания революционно-бунтарских настроений крестьянства именно в период Первой мировой войны представляется верной.
