25
Вспышка, подобная электрическому разряду, промелькнувшая в глазах шефа полиции, была такой мимолетной, что, если бы дело происходило еще вчера, я даже не заметил бы ее или подумал, что это отблеск от светящейся приборной доски. Однако нынешней ночью я уже повидал обезьян, которые были не просто обезьянами, кошку, которая была чем-то большим, нежели просто кошкой, я окунулся в тайны, которые, подобно рекам, текли по улицам Мунлайт-Бей, и научился ожидать важного от того, что кажется незначительным.
Глаза Стивенсона снова стали непроницаемыми и темными. Его гнев, казалось, на время угас, а в голосе теперь звучали лишь безысходная тоска и горечь.
– Все переменилось сейчас. Все переменилось, и уже ничто не вернется.
– Что именно переменилось?
– Я больше не тот, кем был. Я даже с трудом вспоминаю, каким я был раньше, что я был за человек. Все пропало.
Я понял, что Стивенсон, сокрушаясь по поводу утраты самого себя, говорит скорее сам с собой, нежели обращаясь ко мне.
– Мне больше нечего терять. У меня отобрали все, что было мне дорого. Я – ходячий мертвец, Сноу. Ходячий мертвец, и больше никто. Ты можешь себе представить, каково это?
– Нет.
– А ведь даже у тебя, при твоей дерьмовой жизни, когда ты прячешься от света и, подобно мерзкому слизняку, выползаешь из-под камня по ночам, даже у тебя есть причины, чтобы жить.
Должность шефа полиций в нашем городе является выборной, но Льюис Стивенсон, похоже, не заботился о том, чтобы получить мой голос на следующих выборах. Мне хотелось послать его далеко и надолго, но существует огромная разница между тем, чтобы выказывать бесстрашие, и тем, чтобы напрашиваться на пулю.
Он отвернулся от меня и уставился в лобовое стекло, по которому ползла белесая каша тумана, но за мгновение до этого я заметил, как в его глазах снова промелькнула электрическая вспышка. Она была еще более быстрой и незаметной, чем прежде, но встревожила меня гораздо сильнее, поскольку теперь я знал: мне это не привиделось.
Понизив голос, словно боясь, что его подслушивают, Стивенсон признался:
– Меня мучают жуткие ночные кошмары. Просто ужасные. Полные секса и крови.
Я, признаться, с самого начала не знал, чего ждать от этого разговора, но излияний Стивенсона о терзающих его душевных муках ожидал меньше всего.
– Они начались больше года назад, – продолжал полицейский. – Поначалу случались лишь раз в неделю, но затем начали приходить все чаще. Кроме того, поначалу женщины, появлявшиеся в этих снах, были мне незнакомы – всего лишь плод фантазии. Такие сны часто снятся подросткам: девочки с шелковой кожей, которым не терпится тебе отдаться… Вот только я в своих снах не просто занимался с ними сексом.
Казалось, его мысли уплыли далеко и теперь витают в тумане над какими-то неведомыми и мрачными землями.
Хотя лицо Стивенсона, покрытое потом и освещенное приборами, было обращено ко мне профилем, я увидел на нем выражение такой дикости, что порадовался: слава богу, я не вижу его анфас.
Еще больше понизив голос, Стивенсон сказал:
– В этих снах я избиваю их, хлещу по физиономиям и бью, бью, бью – до тех пор, пока их лица не превратятся в кровавые маски, душу их, пока не вывалится наружу язык…
Когда Стивенсон принялся описывать свои кошмары, в его голосе зазвучали нотки ужаса, однако, помимо страха, я безошибочно уловил в нем нездоровое возбуждение. Оно угадывалось и в том, как напряглось его тело.
–..Они орут от боли, а я упиваюсь этими криками, тем, как страшно искажены их лица, видом их крови.
Это так прекрасно! Так возбуждает! Просыпаясь, я корчусь от наслаждения, меня сжигает сексуальное желание. А иногда, хотя мне уже пятьдесят два, я кончаю прямо во сне или сразу после пробуждения.
Орсон убрал лапы с решетчатой перегородки и затаился в глубине заднего сиденья.
Мне бы тоже хотелось очутиться как можно дальше от Льюиса Стивенсона. Мне казалось, что и без того тесная патрульная машина еще сильнее сжимается вокруг нас, словно под чудовищным давлением гидравлического пресса, какие используются на автомобильных свалках.
– А потом в кошмарах начала появляться Луиза, моя жена, и две… две мои… две мои дочери – Жанин и Кира. В этих снах они боятся меня, и я делаю все для этого, потому что их ужас возбуждает меня. Мне отвратительно то, что я делаю с ними, и в то же время я наслаждаюсь этим.
Ярость, отчаяние и извращенное возбуждение по-прежнему угадывались в его интонациях, низком тяжелом дыхании, в том, как ссутулились его плечи. Даже глядя на Стивенсона в профиль, можно было видеть, как страшно исказилось его лицо. Его разум атаковали непреодолимые внутренние позывы и порочные желания, но одновременно в этом человеке угадывалась еще и слабая надежда остаться самим собой, избежать окончательного погружения в пучину безумия, на грани которого он пытался удержаться. Эта надежда сквозила во всем его поведении, звучала болью в голосе – не менее отчетливо, нежели ярость и отчаяние.
– Со временем кошмары стали такими жуткими, а те вещи, которые я в них творил, – такими извращенными и омерзительными, что мне стало страшно засыпать. Я бодрствовал до полного изнеможения, когда никакое количество кофеина было уже не способно удержать меня на ногах, когда, сколько ни прикладывай лед к затылку, никак не удается избавиться от рези в глазах и держать их открытыми. И когда я наконец засыпал, на меня вновь наваливались ночные кошмары, причем во сто крат хуже, чем обычно, словно усталость швыряла мое сознание в еще более глубокую и темную пучину, таившуюся внутри меня и населенную самыми отвратительными монстрами. Половая охота, гон, бойня – неустанные и полные цвета, вот чем были наполнены мои сны – первые цветные сны, которые я когда-либо видел. Яркие цвета, отчетливые звуки! Я наслаждался тем ужасом, который творил со своими доченьками. Я слышал их мольбы о пощаде и свои безжалостные ответы, их стоны и рыдания, их конвульсии и предсмертные хрипы в тот момент, когда я входил в них, одновременно разрывая их глотки зубами.
Вокруг машины кружились лишь хлопья тумана, но Льюис Стивенсон смотрел на лобовое стекло и, казалось, видел на нем все те жуткие картины, которые описывал, словно они проецировались туда каким-то невидимым кинопроектором.
– Потом я перестал противиться сну. Я уже привык к этим снам. А еще немного погодя – сейчас я уже не помню, когда точно это случилось, – кошмары перестали вселять в меня ужас, и я стал получать от них подлинное удовольствие. Я уже не испытывал вины – одно только наслаждение. Поначалу я боялся признаться в этом даже самому себе, но вскоре уже с нетерпением ожидал того момента, когда окажусь в постели.
Когда я бодрствовал, эти женщины были самым дорогим для меня, но в своих снах я дрожал от наслаждения, всячески унижая их, позоря и пытая самыми невообразимыми способами. Если раньше я просыпался в холодном поту, то теперь после пробуждения испытывал странное блаженство. Лежа в темноте, я размышлял над тем, насколько приятнее было бы совершить все это взаправду, нежели просто видеть во сне. Всего лишь думая об этом, я начинал ощущать, как в меня вливается некая непостижимая сила, я чувствовал себя свободным – совершенно свободным, как никогда прежде. В эти моменты мне казалось, что всю свою жизнь я прожил закованным в кандалы, цепи и с ядром на ноге.
