Тогда я подумал, что кепку забыл кто-то из рабочих или инспекторов, наблюдавших за тем, как производится демонтаж оборудования, и ушедших последними.
Теперь я знал, что все обстояло иначе. В ту октябрьскую ночь какие-то неизвестные, зная, что я решил обследовать эти помещения, тайком шли за мной по пятам, переходя с этажа на этаж, а затем проскользнули вперед и оставили бейсболку там, где я наверняка должен был на нее наткнуться.
Если все происходило именно так, то этот поступок следует расценивать не как попытку запугать меня, а как своеобразный приветственный жест, некую демонстрацию доброй воли. Шестое чувство подсказывало мне, что слова «ЗАГАДОЧНЫЙ ПОЕЗД» были каким-то образом связаны с работой моей матери. Через двадцать один месяц после ее смерти кто-то подбросил мне эту кепку, поскольку она являлась связующей ниточкой с моей мамой. Кто бы ни сделал мне этот подарок, он наверняка испытывал по отношению к ней глубочайшее восхищение и уважал меня хотя бы за то, что я ее сын.
Мне хотелось верить, что в не поддающемся разгадке заговоре, с которым я столкнулся, были и те, кто не воспринимал мою мать как злодейку и испытывал дружеские чувства по отношению ко мне. Пусть даже они не «почитали» меня, как говорил Рузвельт Фрост. Мне хотелось верить, что я имею дело не только с негодяями, но и с хорошими людьми. Теперь, узнав о том, какую роль сыграла моя мать в уничтожении прежнего мира, я предпочел бы получать информацию у тех, кто верил в то, что она руководствовалась лучшими побуждениями.
Мне не хотелось узнавать правду от тех, кто, глядя на меня, видел мою мать и выплевывал, словно проклятие: «Ты!»
– Есть здесь кто-нибудь? – громко спросил я.
Мой вопрос отразился от противоположных стен гигантской скорлупы и вернулся ко мне двумя отдельными эхами – по одному с каждой стороны.
Орсон, в свою очередь, тоже вопросительно фыркнул, и этот звук пролетел над гладким полом, как шепот ветра по воде.
Ответа не дождался ни он, ни я.
– Я пришел не для того, чтобы мстить, – сказал я. – Мне это не нужно.
Ничего.
– И я не собираюсь предпринимать попытки связаться с властями за пределами города. Исправить уже ничего нельзя, и я принимаю это.
Когда эхо моего голоса умолкло, тишина в овальном зале сгустилась и стала плотной, как вода. Прежде чем снова нарушить ее, я несколько секунд молчал.
– Я не хочу, чтобы Мунлайт-Бей, а вместе с ним я и мои друзья были стерты с лица земли за здорово живешь. Единственное, чего я хочу, – это понять.
Никто не пожелал удовлетворить мое любопытство.
Что ж, отправляясь сюда, я заранее знал, что на слишком многое рассчитывать не приходится Я не был разочарован. Я вообще редко позволяю себе испытывать чувство разочарования по поводу чего-либо. Жизнь научила меня терпеливости.
Далеко наверху, над этими рукотворными пещерами, быстро приближался рассвет. Я не мог больше тратить время на Форт-Уиверн. Прежде чем укрыться от поднимающегося смертоносного солнца в доме Саши, мне предстояло заглянуть еще по одному адресу.
Мы с Орсоном пошли обратно по молочному полу.
Там, куда попадал свет фонарика, зажигались золотые спирали и вращались под нашими ногами, как новые галактики.
За овальным входом в зал в стену уходил узкий коридор, в свое время служивший, очевидно, воздуховодом. Проходя мимо, я заглянул в него и обнаружил там портфель отца – тот самый, который поставил на пол больничного гаража перед тем, как спрятаться под катафалк, и который уже не нашел, выбравшись из покойницкой. Когда я проходил здесь пять минут назад, его тут, разумеется, не было.
Я обошел портфель и посветил фонариком в темное пространство позади него. Никого.
Орсон дисциплинированно сидел возле портфеля, и я вернулся назад.
Портфель оказался на удивление легким, и я подумал, что он пуст, но когда я его встряхнул, то почувствовал, что внутри что-то есть.
Когда я расстегивал замки портфеля, мое сердце отчаянно билось. Я опасался, что обнаружу там еще одну пару вырванных глаз. Чтобы хоть немного успокоиться, я мысленно представил любимое лицо Саши, но от этого мое сердце забилось еще сильнее.
Я открыл портфель, и мне показалось, что, кроме воздуха, в нем ничего нет Отцовская одежда, книжки, туалетные принадлежности и все остальные вещи исчезли. А потом я заметил спрятавшуюся в углу фотографию – ту самую фотографию моей мамы, которую я пообещал кремировать вместе с телом отца.
Я держал снимок в свете фонарика. Мама была удивительно хороша, а в ее прекрасных глазах светился глубокий ум.
В ее чертах я увидел сходство со мной Неудивительно, что в свое время Саша с благосклонностью взглянула на меня. Мама улыбалась, и ее улыбка тоже была похожа на мою.
Орсону тоже хотелось взглянуть на карточку, и я повернул ее так, чтобы он смог посмотреть на нее. В течение нескольких секунд его взгляд блуждал по фотографии. Затем пес тоненько заскулил и отвернулся от снимка. На его морде была написана неподдельная грусть.
Мы с Орсоном на самом деле братья. Я – плод сердца и чрева Глицинии, Орсон – плод ее ума. В наших жилах не течет одинаковая кровь, но нас роднят гораздо более важные вещи.
Орсон снова заскулил, а я сказал ему твердым голосом:
– Все. Ее больше нет. Умерла и исчезла.
Надо быть жестоким. Надо жить будущим.
Бросив последний взгляд на фотографию, я сунул ее в карман рубашки.
Никакой печали. Никакого отчаяния. Никакого самосожаления.
Так или иначе, моя мать умерла не окончательно.
Она живет во мне, в Орсоне и, возможно, в других таких, как Орсон.
Независимо от того, в каких преступлениях против человечества ее обвиняли остальные, она продолжает жить в нас – в человеке-слоне и его собаке-уродце.
И пусть это нескромно, но я уверен, что мир только улучшился от того, что в нем живем мы с Орсоном. Мы с ним далеко не самые плохие ребята.
Покидая темный коридор, я сказал «спасибо» тем, кто оставил для меня фотографию. Уж не знаю, слышали ли они меня и действительно ли испытывали по отношению ко мне добрые чувства.
Оказавшись наверху и выйдя из ангара, я нашел свой велосипед там же, где оставил его. Звезды тоже были на прежнем месте.
Я поехал назад – через Город мертвых, по направлению к Мунлайт-Бей, где меня ждали туман и кое-что еще.
Часть пятая
Перед рассветом
30
Наверное, когда-то континент незаметно для всех наклонился, и этот дом с крытой дранкой кровлей и высоким белым крылечком, стоявший раньше где-нибудь в Нантакете, соскользнул и, проехав три тысячи миль, навсегда застрял здесь, в калифорнийских холмах. Предназначенный по виду совершенно для другой местности, он угнездился в тени пиний и оборотился фасадом на участок в один акр. От дома исходили очарование, уют и тепло обитавшей здесь дружной семьи.
