– Дерьмо! – выпалил он.
– Ага.
– Дерьмо.
– Ага.
– Что это было?
– Не знаю.
– Такое уже бывало?
– Нет.
– Дерьмо.
– Ага, – сказал я, радуясь тому, что могу наполнить легкие.
Хотя наши фонари лежали на полу, количество римских свеч, катящихся колес, серпантинов, шутих и световых спиралей на полу и стенах не уменьшалось.
– Эта хреновина не отключена, – сказал Бобби.
– Отключена. Ты сам видел.
– В Уиверне все не такое, каким кажется, – процитировал меня Бобби.
– Каждая комната и коридор, которые мы прошли, ободраны и обесточены.
– А два этажа над нами?
– Голые стены.
– А внизу ничего нет?
– Нет.
– Там что-то есть.
– Если бы было, я бы нашел.
Мы подняли фонари, и когда лучи двинулись вдоль стен и пола, извержение света в стекловидной поверхности утроилось – нет, учетверилось, пока не стало гневным и яростным. Должно быть, настало четвертое июля: вокруг летали воздушные шары с яркими лентами, в воздухе взрывались ракеты и хлопушки; били фонтаны; все это было беззвучно, но до ужаса реально и так походило на праздник Дня независимости, что мы ощущали запах селитры, серы и угля, слышали марш Джона Филиппа Соузы и чувствовали вкус горячих сосисок с горчицей и жареным луком.
Бобби сказал:
– Еще не кончилось.
– С чего ты взял?
– Подожди.
Бобби изучал непрестанно меняющиеся цветные узоры света так, словно они были словами, напечатанными на странице; надо было только знать буквы.
Хотя я сомневался, что эти роскошные отражения содержат больше ультрафиолетовых лучей, чем луч вызвавшего их фонарика, но мои глаза не привыкли к столь яркому свету. По моему неприкрытому лицу и рукам лились ручьи и потоки, по ним непрерывно барабанили кванты, но даже если световой дождь нес мне смерть, сопротивляться этому вдохновляющему зрелищу было невозможно. Мое сердце колотилось не столько от страха, сколько от ощущения чуда.
А затем я увидел дверь.
Очарованный карнавалом света, я повернулся вокруг своей оси и сначала ничего не заметил. Лишь потом до меня дошло, что именно я вижу. То была массивная круглая дверь диаметром в полтора метра, сделанная из полированной стали. Именно таким нам представляется вход в подвалы банка. Не оставалось сомнений в том, что она была герметичной.
Я вздрогнул и шагнул к двери… но она исчезла. Пандемониум быстрых, как газели, пятен света и тени не мешал мне видеть круглое отверстие в стене, через которое мы вошли сюда: дыру с темным бетонным тоннелем за ней, ведущую в то, что когда-то было воздухонепроницаемой камерой.
Я сделал два шага к отверстию, прежде чем понял, что Бобби разговаривает со мной. Повернувшись к нему, я снова заметил дверь, на этот раз краешком глаза. Но когда я посмотрел на проклятую штуковину прямо, ее там не оказалось.
– Что случилось? – тревожно спросил я. Бобби погасил свой фонарь. Потом он ткнул пальцем в мой и сказал:
– Выключи.
Я сделал, как он велел.
Фейерверки в стекловидной поверхности должны были тут же исчезнуть и смениться абсолютной темнотой. Однако цветные звезды, хризантемы и вращающиеся колеса продолжали жить в этом таинственном материале, передвигаться по всей комнате, образовывать карусель света и тени, меркнуть и уступать место новым огненным извержениям.
– Оно управляет собой, – сказал Бобби.
– Кто управляет?
– Процесс.
– Какой процесс?
– Помещение, машина, процесс… Что бы ни было.
– Оно не может управлять собой, – заспорил я, отрицая очевидное.
– Лучевая энергия? – предположил он.
– Что?
– Энергия световых лучей?
– Ничего не понимаю…
– Я и сам не понимаю. Но что-то должно было включить эту чертовщину. Энергия лучей фонариков. Я покачал головой:
– Не может быть. В них почти нет энергии.
– Эта хреновина впитывает в себя свет, – стоял на своем Бобби, шаркая ногой по сверкающему полу, – превращает его в энергию и использует ее для того, чтобы начать вырабатывать энергию самостоятельно.
– Как?
– Как-то.
– Это не наука.
– В «Звездных войнах» показывали штуки и похлеще.
– Это колдовство.
– Наука или колдовство, но это есть.
Даже если Бобби был прав – а в его словах была по крайней мере крупинка истины, – феномен не мог поддерживаться вечно. Часть световых извержений начала меркнуть. Это относилось как к краскам, так и к интенсивности излучения.
У меня так пересохло во рту, что в воображении мигом появилась запотевшая бутылка «Хайникена» и мучительно долго не хотела исчезать.
– Почему этого не было раньше? – наконец произнес я.
– А ты когда-нибудь приходил сюда с двумя фонарями?
– Нет. Я однофонарный.
– Может быть, это была критическая масса. Минимальное количество света, необходимое для включения.
– Критическая масса из двух вшивых фонариков?
– Может быть.
– Бобби Эйнштейн. – Я посмотрел на выход с тревогой, которая слегка уменьшилась из-за ослабления яркости светового шоу. – Ты видел ту дверь?
– Какую дверь?
– Толстую и круглую, как у ядерного реактора.
– Ты что, пива перепил?
– Она была там и не там.
– Дверь?
– Ага.
– Брат, это не дом с привидениями.
– Зато лаборатория с привидениями.
Я удивился тому, каким правильным и подходящим к случаю оказалось слово «привидения». Инстинкт подсказывал: да, это так. Такой дом не обязательно должен быть заброшенным, иметь множество высоких шпилей, трескучие половицы и быть холодным как склеп. Я явственно ощущал присутствие злобных духов, приникших к невидимой преграде между моим и их миром, атмосферу ожидания, предшествующую скорой материализации злобного и склонного к насилию существа.
– Дверь была там и не там, – упорствовал я.
– Это похоже на дзен-буддистский коан: какой звук можно извлечь, хлопая одной ладонью? Куда может вести дверь, если она «там» и одновременно «не там»?
– Не думаю, что у нас есть время для медитации.
Я действительно ощущал, что время уходит и космические часы быстро тикают, приближая нас к развязке. Это предчувствие было таким сильным, что я едва не устремился к выходу.
