Сейчас, держа Лилли в объятиях, я понимал, что она чувствует себя виноватой в нашем разрыве, потому что первой заговорила о своих сомнениях. Когда мы перестали быть любовниками и договорились быть просто друзьями, меня продолжало тянуть к ней. Я впал в меланхолию, замкнулся, и мне не хватило доброты и человечности, чтобы поговорить с ней. Тем самым я заставил ее ощутить чувство вины и теперь, по прошествии восьми лет, должен был излечить нанесенную мной рану.
Когда я начал говорить это, Лилли пыталась возражать. Она привыкла осуждать себя, все эти годы мазохистски каялась в воображаемой вине, с ощущением которой не хотела расставаться. Раньше я считал, что она не хочет смотреть мне в глаза, потому что я не смог найти Джимми; как и она, я привык мучить себя угрызениями совести. Таковы последствия изгнания из рая. Осознанно или нет, но все мы чувствуем пятно на душе и пользуемся любой возможностью соскрести это пятно стальной щеткой.
Я держал в объятиях это дорогое мне существо, уговаривал, пытался убедить в том, что был жадным эгоистом и восемь лет назад едва не заставил ее пожертвовать ради меня своим будущим. Намеренно снижал сложившийся у нее мой образ. Это оказалось самым трудным делом на свете… потому что, обнимая Лилли и вытирая ей слезы, я понимал, что все еще дорожу ею и отчаянно хочу, чтобы она вспоминала обо мне светло, хотя мы больше никогда не будем любовниками.
– Мы поступили правильно. Оба. Если бы восемь лет назад мы этого не сделали, – заключил я, – ты бы не нашла Бена, а я Сашу. Это были самые драгоценные мгновения в нашей жизни – твоя встреча с Беном, а моя с Сашей. Святые мгновения.
– Я люблю тебя, Крис.
– А я тебя.
– Не так, как когда-то.
– Знаю.
– Лучше.
– Знаю, – повторил я.
– Чище, чем прежде.
– Можешь не говорить.
– Не потому, что я была готова была пойти против всех и любить тебя, несмотря ни на что. Не потому, что ты другой. Теперь я люблю тебя, потому что ты – это ты.
– Барсук… – сказал я.
– Да?
Я улыбнулся.
– Закрой рот.
У Лилли вырвался не то смешок, не то всхлип. Вернее, и то и другое. Она поцеловала меня в щеку и села на место, слегка успокоившаяся, но все еще снедаемая страхом за сына.
Саша поставила на стол другую чашку. Лилли взяла ее за руку и крепко сжала.
– Ты читала «Ветер в ивах»?
– Нет, пока не познакомилась с Крисом, – ответила Саша. Даже при свечах на ее щеках были видны слабо мерцавшие дорожки слез.
– Он называл меня Барсуком, потому что я заступалась за него. А теперь он мой Барсук. И твой тоже. А ты его, правда?
– Она здорово умеет размахивать дубиной, – отозвался я.
– Мы найдем Джимми, – сказала Саша, избавляя меня от необходимости повторять это немыслимое обещание, – и привезем его тебе.
– Ворона у тебя? – спросила Лилли.
Саша вынула из кармана лист бумаги и расправила его.
– После ухода копов я осмотрела спальню Джимми. Обыск был небрежный. Я подумала, что они могли что-то проглядеть. Это лежало под одной из подушек.
Я поднес листок к свече и увидел сделанный чернилами рисунок летящей птицы в профиль, с крыльями назад. Под рисунком было тщательно выведено от руки:
«Луис Уинг будет моим слугой в аду».
– Какое отношение имеет к этому твой свекор? – спросил я Лилли.
Ее лицо снова потемнело:
– Не знаю.
Бобби вернулся с крыльца:
– Пора ехать, брат.
Теперь все видели, что рассвет недалек. Солнце еще не вышло из-за восточных холмов, но небо посветлело, превратившись из черного в пыльно-серое. Задний двор казался не ночным пейзажем, а карандашным наброском.
Я показал Бобби рисунок.
– Может быть, это не имеет отношения к Уиверну. Может, у кого-то зуб на Луиса.
Бобби изучил листок, но не поверил, что похищение было всего лишь фактом мести.
– Как бы там ни было, следы ведут в Уиверн.
– Когда Луис ушел из полиции? – спросил я.
Лилли ответила:
– Он вышел в отставку четыре года назад, за год до смерти Бена.
– И до того, как в Уиверне все полетело кувырком, – заметила Саша. – Так что, возможно, эти вещи не связаны друг с другом.
– Связаны, – заупрямился Бобби. Он постучал пальцем по листку. – Слишком зловеще.
– Нам нужно поговорить с твоим свекром, – сказал я Лилли.
Она покачала головой.
– Невозможно. Он в Шорхейвене.
– В интернате для престарелых?
За последние четыре месяца у него было три инсульта.
После третьего наступил паралич. Он лишился речи. Врачи говорят, долго не протянет.
Высказанная Бобби характеристика «слишком зловеще» относилась не столько к словам, сколько к самой вороне. От рисунка исходила злобная аура: перья стояли дыбом, клюв был открыт в безмолвном крике, когти растопырены, и даже глаз, представлявший собой простой белый кружок, излучал гнев и ненависть.
– Можно взять? – спросил я Лилли. Она кивнула.
– Это грязь. Я не хочу к ней прикасаться. Мы оставили Лилли с чашкой чая и надеждой, сравнимой с каплей сока, которую можно было выжать из лежавшей на блюдце дольки лимона.
Спускаясь с крыльца, Саша сказала:
– Бобби, как можно скорее привези сюда Дженну Уинг. Я отдал ему набросок вороны.
– Покажи это ей. Спроси, не помнит ли она случая, когда Луис… ну, что-нибудь, что могло бы объяснить рисунок.
Пока мы шли через двор, Саша держала меня за руку.
Бобби спросил ее:
– Кто крутит музыку в твое отсутствие?
– Меня прикрывает Доги Сассман, – ответила она.
– Мистер «Харлей-Дэвидсон», человек-гора, секс-машина, – сказал Бобби, ведя нас по кирпичной дорожке к гаражу. – Что он предпочитает? «Хэви метал», от которого гудит в голове?
– Вальсы, – ответила Саша. – Фокстроты, танго, румбы, ча-ча-ча. Я предупредила, чтобы он ставил только приготовленную мной окрошку, иначе это была бы сплошная танцевальная музыка. Он любит бальные танцы.
Бобби, уже взявшийся за калитку, остановился, обернулся и недоверчиво посмотрел на Сашу. Потом он повернулся ко мне:
– Ты знал это?
– Нет.
– Бальные танцы?
– Он выиграл несколько призов, – сказала Саша.
– Доги? Он же здоровенный, как «Фольксваген».
– Старый или новый? – спросил я.
