Делакруа остановился на полуслове, затаил дыхание, словно прислушиваясь к чему-то, а потом выключил магнитофон.
Я остановил запись.
– Он никому не отослал эту кассету.
– Передумал. Но что он имел в виду, когда говорил про метафизику?
– Я сам хотел спросить о том же.
Когда Делакруа вернулся к магнитофону, его голос стал тверже, медленнее и мрачнее, как будто этот человек отчаялся во всем и ему уже не до страха и не до скорби.
"Послышался какой-то шум в спальне. Воображение. Тела лежат там… где я их оставил. Очень тихо. Очень тихо. Это только мое воображение. Только теперь до меня дошло, что ты ничего не понимаешь. Я начал не с того конца. Я должен многое рассказать тебе, если ты захочешь взяться за это дело, но у меня мало временим. О'кей. Самое главное, что тебе нужно знать, – это то, что в Форт-Уиверне шла работа над секретным проектом. Они думали, что совершают волшебное, таинственное путешествие. Слабоумные. Мегаломаньяки.
[26]
Я был среди них. Более подходящим названием для проекта было бы «Кошмарный поезд», а еще лучше – «Поезд в преисподнюю». И я был счастлив, что оказался среди его «пассажиров». Брат, я не заслуживаю снисхождения. Как и кое-кто из ключевых фигур. Здесь не все. Только те, кого я знаю и могу припомнить. Некоторые уже умерли. Но многие живы. Может быть, один из уцелевших заговорит, один из стоявших у руля ублюдков, который знает намного больше моего. Все они должны быть напуганы, а некоторые обязаны испытывать угрызения совести. А ты собаку съел на поисках тех, кто щелкает бичом".
Делакруа перечислил больше тридцати человек, указывая их пол, профессию, звание, чин: доктор Рандольф Джозефсон, доктор Сарабджит Санатра, доктор Майлс Беннел, генерал Дик Кеттлман…
Моей матери среди них не было.
Я узнал только два имени. Первым был Уильям Ходж-сон – без сомнения, тот самый бедный дьявол, с которым мы столкнулись в странной яйцевидной комнате. Вторым – доктор Роджер Стэнуик, который вместе с женой Мэри жил на нашей улице, в седьмом доме от моего. Доктор Стэнуик был биохимиком, одним из многочисленных коллег моей матери, принимавших участие в уивернских генетических экспериментах. Если проект «Загадочный поезд» не имел отношения к работе моей матери, то доктор Стэнуик получал сразу по двум чекам и сделал двойной вклад в дело разрушения мира.
Голос Делакруа становился все тише, а речь медленнее. Последние шесть-восемь имен он произнес чуть ли не шепотом, а девятое застряло у него в горле и осталось неразборчивым. Я не знал, достиг ли он конца перечня или оставил его незавершенным.
Он молчал полминуты, затем окрепшим голосом пробормотал несколько фраз на непонятном языке и выключил магнитофон.
Я остановил запись и посмотрел на Бобби.
– Что это было?
– Во всяком случае, не вульгарная латынь. Я перемотал пленку, и мы прослушали это место еще раз. Язык был мне незнаком, и хотя Делакруа мог нести тарабарщину, но я был убежден, что в его фразах есть смысл. Речь делилась на предложения, и хотя в них не было ни одного понятного слова, они показались мне странно знакомыми.
После мрачного, медленного, приглушенного тона, которым Делакруа перечислял участников проекта «Загадочный поезд», эти предложения звучали не просто эмоционально, но страстно, и это лишний раз подтверждало, что в них были цель и смысл.
Когда Лиланд Делакруа снова начал запись, в его голосе слышались вялость и зловещая депрессия; он был лишен модуляций, звучал равнодушно и больше напоминал шепот человека, окончательно лишившегося надежды.
«Отсылать кассету бессмысленно. Ты не сможешь изменить случившегося. Возврата нет. Все рухнуло. Вены вскрыты. Реальности пересеклись».
Делакруа умолк, и на ленте слышались только шипение, щелчки и слабый фон.
Я посмотрел на Бобби. Он недоумевал не меньше моего.
«Темпоральный релокатор. Вот как они его назвали».
Я снова взглянул на Бобби, и он с угрюмым удовлетворением сказал:
– Машина времени.
«Мы посылали туда тест-модули с приборами. Некоторые вернулись, некоторые нет. Данные были загадочные и непонятные. Настолько странные, что мы решили: модули попали в более далекое будущее, чем ожидалось. Как далеко они очутились, никто не мог сказать, да и думать не хотел. Последние модули были оснащены видеокамерами, но когда они вернулись, счетчики кадров стояли на нуле. Может быть, они что-то записали, но во время возвращения перемотались и стерлись. И все же в конце концов мы получили изображение. Модуль был передвижной. Как марсоходы. Он мог следить за движущимися предметами. Однако модуль стоял на месте, а камера показывала панораму все той же узкой полосы неба, обрамленной высокими деревьями. Съемка велась в течение восьми часов. Камера ездила взад и вперед, но не показала ни одного облачка. Небо было красным. Не в красную полоску, как во время заката. Оттенки красного были такими же разными, как оттенки голубого, но за все восемь часов количество света не прибавилось и не убавилось».
Тихий и напряженный голос ослабел и умолк, но Делакруа не выключил магнитофон.
После долгой паузы раздался скрип ножек стула по выложенному плиткой полу – видимо, кухонному – и удаляющиеся шаги. Делакруа вышел из комнаты. Он волочил ноги, как старик.
– Красное небо, – задумчиво сказал Бобби. «Стоял зловеще-красный штиль», поежившись, вспомнил я строчки из «Старого моряка» Колриджа,
[27]
моей любимой поэмы лет в девять-десять. Меня притягивал выраженный в ней ужас перед беспощадной силой судьбы. Тогда я не видел в этих строках особого смысла; просто от них захватывало дух.
Мы долго прислушивались к тишине. Затем послышался голос Делакруа, видимо доносившийся из соседней комнаты.
Я увеличил громкость, но все еще не разбирал слов.
– С кем он говорит? – спросил Бобби.
– Наверно, сам с собой.
– Или с родными.
Мертвыми родными.
Должно быть, Делакруа не стоял на месте, потому что его голос становился то тише, то громче. Я не добавлял звука.
Однажды Делакруа зашел на кухню или подошел к ее двери, и мы услышали, что он говорит на том же странном языке. Тон его был возбужденным, а не мертвым и ровным, как прежде.
В конце концов он умолк, вскоре снова подошел к магнитофону и выключил его. Я догадался, что он перемотал пленку, чтобы посмотреть, на чем остановился. Когда Делакруа начал запись, его голос снова стал тихим, запинающимся и подавленным.
«Компьютерный анализ показал, что красный цвет неба – это не ошибка видеосистемы. А деревья, обрамлявшие панораму… были серыми и черными. Это была не тень, а настоящие цвета. Кора. Листья. Черные, тронутые серым. Мы называли их деревьями не потому, что они действительно были деревьями, а потому, что они напоминали деревья более, чем что-нибудь другое. Они были скользкие… сочные… и были похожи скорее на плоть, чем на растительность. Может быть, какая-то форма гриба. Не знаю, и никто не знает. Восемь часов неизменно красного неба и черных деревьев… а потом что-то в небе. Летающее. То самое. Оно летело низко и слишком быстро. Всего несколько кадров. Из-за скорости изображение было смазано. Конечно, мы увеличили его. С помощью компьютеров. Но оно так и не стало четким. Достаточно четким. Было множество мнений. Множество предложений. Гипотез. Споров. Я знал, что это. Думаю, большинство знало тоже, кое-кто понял это на уровне подсознания, когда было получено увеличенное изображение. Мы просто не могли принять этого. Психологический барьер. Мы долго стремились к истине, а когда достигли ее, не захотели видеть. Я обманывал себя, как и все остальные. Но теперь с этим покончено».
