Делакруа умолк, судя по бульканью, что-то налил в стакан и отпил из него.
Мы с Бобби, как по команде, тоже припали к бутылкам.
Я подумал, есть ли пиво в этом мире красного неба и живых черных деревьев. Хотя пиво я люблю, но могу прожить без него. Однако сейчас зажатая в моей руке бутылка «Короны» казалась воплощением незатейливых удовольствий повседневного быта, всем тем, что могло быть потеряно благодаря человеческой глупости и дерзости, и я вцепился в нее так, словно она была драгоценнее бриллиантов. В каком-то смысле так оно и было.
Делакруа снова заговорил на непонятном языке. Теперь он повторял одну и ту же фразу, состоявшую из нескольких слов, а однажды вполголоса запел. И как прежде, хотя я не понимал ни слова, в этих фразах и словах мне почудилось нечто знакомое, от чего по спине бежали мурашки.
– Он то ли пьян, то ли наглотался таблеток, – сказал Бобби. – Может быть, и то и другое.
Когда я испугался, что Делакруа не сможет продолжить свои разоблачения, он перешел на английский.
«Мы не собирались посылать туда людей. Такой вопрос не стоял. Во всяком случае, не в ближайшие годы. Может быть, никогда. Но в Уиверне был еще один проект, один из многих других, и там что-то случилось. Не знаю что. Какая-то катастрофа. Я думаю, большинство этих проектов – просто машины для сжигания денег. Но в этом проекте что-то было. Большие шишки крупно наложили в штаны. Начали давить на нас и ускорять работы по „Загадочному поезду“. Они ужасно хотели заглянуть в будущее. Не говорили об этом прямо, но каждый участник проекта знал, что у них на уме. Им надо было выяснить, к каким последствиям приведет та катастрофа. Так что, против всех ожиданий, мы начали снаряжать первую экспедицию».
Снова наступило молчание.
А затем опять раздалось пение шепотом.
Бобби сказал:
– Это твоя ма, брат. Тот «другой проект», из-за которого большие шишки боялись за будущее.
– Но она не участвовала в «Загадочном поезде».
– "Поезд" был просто… разведкой. Вернее, должен был быть. Но и в нем что-то приняло дрянной оборот. И вполне вероятно, что катастрофа «Поезда» была более страшной.
Я спросил:
– Как ты думаешь, что было на той пленке? Я имею в виду летающий предмет.
– Надеюсь, что покойник еще скажет об этом. Шепот продолжался еще пару минут, а потом Делакруа нажал на кнопку «стоп».
Когда запись зазвучала снова, Делакруа находился уже в другом месте. Качество звука было хуже; все время слышался какой-то посторонний шум.
– Мотор машины, – сказал Бобби.
Гул мотора, негромкий свист ветра, шуршание шин по асфальту: Делакруа куда-то ехал.
Его права были выданы в Монтеррее, городе, расположенном в двух часах езды к северу. Должно быть, там он похоронил тела родных.
Шепот становился громче. Делакруа тихо говорил сам с собой, и мы едва поняли, что он снова изъясняется на неизвестном языке. Бормотание постепенно умолкло.
После недолгого молчания он начал говорить по-английски, но слова звучали недостаточно внятно. Магнитофон находился слишком далеко от его рта. Он стоял либо на сиденье, либо, что более вероятно, на приборной доске.
Депрессия Делакруа вновь сменилась страхом. Он говорил быстро и тревожно.
«Я нахожусь на шоссе, еду на юг. Я вспомнил о машине, сел в нее, но… не думал, что заеду так далеко. Я облил их бензином и сжег на костре. Плохо помню, как это вышло. Не знаю, почему я… почему не убил себя. Снял с ее руки кольца. Вынул из альбома несколько фотографий, хоть и не хотел… Неважно, время еще есть. Я взял с собой магнитофон. Зачем, не знаю. Кажется, теперь я понимаю, куда еду. Да, понимаю. Вот и хорошо».
Делакруа заплакал.
Бобби сказал:
– Он теряет над собой контроль – Но не так, как ты думаешь.
– Что?
– Он теряет не контроль, а… что-то другое. Мы прислушались к плачу Делакруа, и Бобби пробормотал:
– Хочешь сказать, что он теряет контроль над?..
– Ага.
– Над тем, что трепещет?
– Ага.
«Все погибли. Все участники первой экспедиции. Трое мужчин, одна женщина. Блейк, Джексон, Чанг и Ходжсон. Только один вернулся назад. Один Ходжсон. Если не считать того, что в костюме был вовсе не Билл Ходжсон».
Делакруа вскрикнул от боли, словно его ударили штыком.
За этим мучительным криком последовала пулеметная очередь ругательств; здесь были все крепкие выражения, которые я когда-либо слышал плюс не входящие ни в какие словари табуированной лексики и, очевидно, выдуманные самим Делакруа, смесь непристойностей с богохульствами. В этом потоке слов было столько злобы и звериной ярости, что я невольно отшатнулся от магнитофона.
Видимо, этот взрыв сопровождался нарушением правил дорожного движения, поскольку он прерывался гудками встречных легковушек и грузовиков.
Внезапно ругательства умолкли. Гудки стихли. Какое-то время самым громким звуком на пленке было тяжелое дыхание Делакруа. Затем прозвучало:
«Кевин, помнишь, как-то ты сказал мне, что одной науки недостаточно, чтобы придать смысл человеческой жизни? Ты сказал, что, если наука объяснит все, жизнь станет невозможной, потому что это украдет у Вселенной ее тайну. Ты сказал, что мы отчаянно нуждаемся в тайне. В тайне заключается наша надежда. Что ты веришь в это. Ну, после того, что я видел на той стороне… Кевин, я видел там столько таинственного, что ученым не объяснить этого и за миллион лет. Вселенная – намного более странное место, чем мы думали… и одновременно такое зловещее, каким оно представляется дикарям».
С минуту он ехал молча, а потом снова что-то забормотал на загадочном языке.
Бобби спросил:
– Кто это Кевин?
– Наверно, брат. Раньше он обращался к нему как к старшему брату. Думаю, этот Кевин – репортер.
Делакруа, продолжая бормотать абракадабру, нажал на кнопку. Я боялся, что завещание окажется неоконченным, но голос вернулся.
«В трансляционную капсулу закачали газ цианид. Но это не убило Ходжсона. Вернее, то, что вернулось вместо него».
– Трансляционная капсула, – сказал Бобби.
– Яйцевидная комната, – догадался я.
«Мы выкачали всю атмосферу. Капсула была гигантской вакуумной трубкой. Ходжсон был все еще жив. Потому что это не жизнь… не то, что мы имеем в виду под жизнью. Это антижизнь. Мы подготовили капсулу к новому полету, заправили ее, и Ходжсон, или как его там, вернулся туда, откуда пришел».
Он выключил магнитофон. В завещании было еще четыре пункта, и Делакруа излагал их все более сбивчиво и испуганно. Я чувствовал, что это были последние моменты, когда к нему возвращалось сознание.
