Теперь же мне казалось, что угрозу представляет лишь Фини, но вервольф с заряженным револьвером – вурдалак другого калибра; такой тип стоил целой стаи. Фрэнк трясся, обливался потом, вдыхал со свистом и выдыхал со стоном. Он был так возбужден, что прокусил себе губу, и теперь его зубы и подбородок были красными от крови. Он держал пистолет обеими руками, нацелившись в пол, но безумные глаза искали цель, перебегая с Мануэля на меня, второго помощника, Бобби и снова на Мануэля. Если бы Фини решил, что мишенями являемся все мы, он мог бы убить всех четверых, даже если бы его дружки и успели открыть ответный огонь.
Я наконец осознал, что Мануэль разговаривает с Фини и вторым помощником. Меня на время оглушил стук собственного сердца. Мануэль негромко и монотонно повторял:
–..дело сделано, мы закончили, закончили с этими ублюдками, Фрэнк, Гарри, пошли, все, уходим, эти подонки не стоят пули, пошли работать, пошли, пошли отсюда…
Казалось, голос Мануэля успокаивал Фини так же, как ритмичные заклинания завораживают кобру. Блеск в его глазах то появлялся, то исчезал, но теперь отсутствовал дольше и не был таким ярким.
Фини перехватил револьвер в одну руку, затем сунул его в кобуру, удивленно поморгал, почувствовав вкус крови, вытер губы рукой и непонимающим взглядом уставился на красное пятно на ладони.
Когда Фрэнк Фини вышел из кухни в коридор, второй помощник, наконец обретший имя, был уже в холле. Мануэль последовал за ними, а я обнаружил, что иду за Мануэлем, хотя и на расстоянии.
Они утратили свою гестаповскую ауру и выглядели слабыми и усталыми, как трое мальчишек, которые с увлечением играли в копов, вконец вымотались и теперь тащатся домой, чтобы выпить чашку шоколада, вздремнуть, а затем нацепить на себя новые костюмы и пойти играть в пиратов. Они выглядели такими же потерянными, как похищенные дети.
Когда Фрэнк Фини и Гарри Х вышли на крыльцо, я догнал Мануэля в холле и сказал ему:
– Ну что, убедился?
Он остановился у двери и повернулся ко мне лицом, но ничего не ответил. Мануэль еще сердился и в то же время был сбит с толку. Через секунду гнев окончательно утих, и глаза Мануэля стали озерами скорби.
– Фини, – сказал я, хотя шел за Мануэлем совсем не из-за него. – Убедился, что он «превращается»? Этого ты отрицать не станешь, правда?
– Есть лекарство. Скоро мы его получим.
– Он на краю. Что будет, если лекарство опоздает?
– Тогда мы займемся им сами. – Он сообразил, что все еще держит дубинку, и сунул ее в петлю на ремне. – Фрэнк – один из наших. Мы сумеем успокоить его.
– Он мог убить меня. Меня, Бобби, тебя, всех нас.
– Оставь это дело, Сноу. Я не буду повторять дважды. Сноу. Не Крис. Разгром дома друга поставил все точки над i в слове finita.
[28]
– Может быть, похититель – тот самый парень из новостей, – сказал я.
– Какой парень?
– Который крадет ребятишек. Троих, четверых, пятерых маленьких детей. А потом разом сжигает их.
– Он тут ни при чем.
– Откуда ты знаешь?
– Это Мунлайт-Бей.
– Не все плохие парни плохи потому, что они «превращаются».
Он уставился на меня, приняв эту реплику на свой счет. Я приступил к незаконченному делу.
– Тоби – замечательный парнишка. Я люблю его. Меня волнует его судьба. Это страшный риск. Но я надеюсь, Мануэль, что в конце концов все закончится хорошо. Надеюсь от души. По крайней мере, для него.
Он замешкался, но все же сказал:
– Сноу, предупреждаю в последний раз. Держись от этого дела подальше.
Какое-то мгновение я смотрел вслед человеку, уходившему из моего разгромленного дома в мир, который был разбит, как фарфор моей матери. У тротуара стояли две патрульные машины; Мануэль сел в одну из них.
– Заходи как-нибудь, – сказал я так, словно он мог меня слышать. – У меня еще есть бокалы и тарелки, которые ты можешь разбить. Выпьем по стаканчику пива, а потом ты разобьешь телевизор, порубишь топором мебель и, если приспичит, помочишься на ковер. Я приготовлю сырную запеканку, и мы изрядно повеселимся. Устроим праздник.
Хотя день был хмурым, темным и пасмурным, у меня защипало глаза. Я закрыл дверь.
Когда любимый человек умирает или, как в данном случае, исчезает навсегда, я неизменно превращаю боль в шутку. Даже в ту ночь, когда мой горячо любимый отец умирал от рака, я развлекался импровизациями на тему смерти, гробов и разрушений, причиняемых болезнью. Если бы я дал волю скорби, то пришел бы в отчаяние. А потом стал бы жалеть себя и окончательно расклеился. Жалость к себе вызвала бы мысли о том, кого и чего я лишен, об ограничениях, с которыми мне придется мириться всю жизнь, о моем вынужденном ночном существовании… В конце концов я действительно стал бы тем уродом, которым в детстве меня дразнили злые мальчишки. Нелюбовь к жизни всегда казалась мне святотатством. Но чтобы любить ее и в мрачные времена, нужно найти красоту в трагедии, красоту, которая на самом деле всегда присутствует в ней; мне она открывается через юмор. Можете считать меня черствым и даже бездушным за то, что я вижу смешное в потере и смеюсь на похоронах, но мертвых можно чтить со смехом и любовью, как мы чтили их при жизни. Должно быть, сам господь велел нам смехом выражать боль, потому что подмешал в глину, из которой создал Вселенную, изрядное количество абсурда. Должен признаться, я безнадежен во многих отношениях, но пока у меня сохраняется чувство юмора, я не совсем конченый человек.
Я быстро осмотрел кабинет, оценивая нанесенный ему ущерб, выключил свет и тем же маршрутом вернулся к двери гостиной. Разрушений было меньше, чем от визита Вельзевула, взявшего в аду пару отгулов, но столько же, сколько бывает во время среднего полтергейста.
Бобби уже выключил свет в столовой и при свечах наводил порядок на кухне, сметая осколки в совок и ссыпая их в большой бумажный мешок.
– Ты очень хозяйственный, – сказал я, присоединяясь к уборке.
– Думаю, в прежней жизни я был домоправителем у какой-нибудь венценосной особы.
– Какой именно?
– У русского царя Николая II.
– В таком случае ты плохо кончил.
– А потом возродился в теле Бетти Грэбл.
– Кинозвезды?
– Малый, другой Бетти Грэбл нет на свете.
– Я обожал тебя в «Мама носила трико».
– Спасибо. Но снова стать мужчиной очень приятно. Закрывая первый мешок, пока Бобби открывал второй, я сказал:
– Меня надо было как следует вздуть.
– За что? За то, что я прожил множество жизней, а ты только одну?
– Он приходил сюда надрать мне задницу, хотя на самом деле хотел надрать ее себе.
