В моем воображении тут же возник воскресший священник, превратившийся в нечто такое, с чем не мог бы справиться целый батальон морских пехотинцев.
Бобби включил одну из настольных ламп.
Мертвый человек все еще оставался и человеком, и мертвецом. Смотреть на эту груду плоти было невыносимо.
Саша сунула «38-й» в кобуру, отвернулась, ссутулилась, опустила голову и прикрыла лицо рукой, пытаясь прийти в себя.
Выключатель был трехпозиционным, и Бобби убавил свет. Розовый шелковый абажур оставлял большую часть комнаты в тени, однако свет был достаточно ярким, чтобы развеять наши страхи.
Я подобрал с полу фонарик, щелкнул им и снова засунул за пояс.
Пытаясь справиться с одышкой, я подошел к одному из двух окон. Шторы, тяжелые и плотные, как шкура слона, должны были заглушить звук выстрела еще успешнее, чем подушка, через которую стреляла Саша.
Я отодвинул штору и выглянул на освещенную фонарем улицу. Никто не бежал к дому Стэнуиков и не показывал на него пальцем. Машин перед домом тоже не было. Улица казалась пустынной.
Насколько я помню, никто не произнес ни звука, пока мы не спустились по лестнице и не прошли на кухню, где при свете керосиновой лампы нас ждала серьезная кошка. Может быть, мы просто не сказали ничего запоминающегося, но мне кажется, что это шествие проходило в мертвой тишине.
Бобби снял свою гавайку и черный хлопчатобумажный пуловер, промокшие от крови. В его левом боку были четыре дыры – раны, нанесенные тератоидной рукой клирика.
Это полезное слово из научного лексикона моей матери означало нечто чудовищное, организм или часть организма, деформированные в результате повреждения генетического материала. Я всегда интересовался исследованиями и теориями ма, потому что, как она любила повторять, этот труд был «поисками бога в часовом механизме», а я считал ее работу самой важной на свете. Но бог предпочитает наблюдать за тем, что мы делаем с собой сами, и не облегчает нам задачу Его поисков по эту сторону смерти. А когда мы думаем, что нашли дверь, за которой ждет Он, та открывается и вместо божества показывает нам нечто тератоидное.
В ванной, смежной с кухней, Саша обнаружила аптечку и пузырек аспирина.
Бобби стоял у раковины, с помощью чистого полотенца и жидкого мыла промывал свои раны и тихонько шипел сквозь зубы.
– Больно? – спросил я.
– Нет.
– Дерьмово.
– А ты как?
– Синяки.
Четыре царапины на боку были неглубокими, но обильно кровоточили.
Рузвельт сел у стола, достал из холодильника несколько кубиков льда, завернул их в кухонное полотенце и приложил этот компресс к заплывшему левому глазу. К счастью, цветочная ваза не разбилась, иначе осколки могли бы угодить в глаз.
– Плохо? – спросил я.
– Бывало и хуже.
– Во время футбола?
– Алекс Каррас.
– Великий игрок.
– Приличный.
– Он валил вас?
– И не однажды.
– Как трактор, – догадался я.
– Бульдозер. Вроде этой вазы.
Саша смачивала тряпочку перекисью водорода и прикладывала к ранам Бобби. Стоило убрать тампон, как на неглубоких порезах начинала бешено пузыриться кровавая пена.
У меня так болело все тело, словно я шесть часов подряд кувыркался в промышленной сушильной установке.
Я принял две таблетки аспирина и запил их апельсиновым соком, обнаруженным в холодильнике Стэнуиков. Рука с банкой так дрожала, что несколько капель попало мне на подбородок и одежду. Видно, родители ошиблись, когда позволили мне в пять лет снять слюнявчик.
После перекиси Саша перешла к спирту и повторила процедуру. Бобби больше не шипел, только скрипел зубами. Когда стало казаться, что ему до самой смерти придется питаться только супами-пюре, Саша смазала царапины неоспорином.
Эта долгая процедура оказания первой помощи проходила молча. Все мы знали, зачем нужно применять столько антибактериальных препаратов, и говорить об этом значило бы сыпать соль на рану.
В ближайшие недели и месяцы Бобби придется чаще, чем обычно, смотреться в зеркало, причем отнюдь не из тщеславия. И поглядывать на руки, следя, не появится ли на них что-нибудь… тератоидное.
Пока Саша заканчивала бинтовать раны Бобби, я обнаружил у двери из кухни в гараж доску с висевшими на колышках ключами зажигания. Саше не пришлось соединять провода напрямую.
В гараже стояли красный «Ягуар» и белый «Форд-Экс плорер».
При свете фонарика я разложил заднее сиденье «Форда», чтобы Бобби и Рузвельт могли лечь. Если бы в машине была одна Саша, это привлекло бы к нам меньше внимания.
Вести машину должна была Саша, потому что только она знала место встречи на шоссе Гадденбека.
Когда Бобби, медленно переставляя ноги, вошел в гараж, на нем снова были пуловер и гавайка.
– Тебе там будет удобно? – спросил я, кивнув на заднее сиденье.
– Я бы слегка вздремнул.
Разместившись рядом с сиденьем водителя, я распластался в кресле, приняв классическую позу бегущего из тюрьмы, и только тут ощутил, что тело у меня болит от макушки до самых пяток. Однако я был жив. Раньше мне казалось, что не всем нам суждено выбраться из дома Стэнуиков с целыми мозгами и сердцами, но я ошибся. Когда речь идет о предчувствии катастрофы, кошкам доверять можно, а опасениям Кристофера Сноу нельзя. И слава богу.
Едва Саша завела мотор, как Мангоджерри забралась на ручку между двумя сиденьями. Она сидела прямо, насторожив уши, и смотрела вперед, словно украшение капота, перепутавшее свое место.
Когда Саша с помощью дистанционного пульта открывала автоматическую дверь гаража, я спросил ее:
– Ты о'кей?
– Нет.
– Хорошо.
Я знал, что физических повреждений у нее нет; ответ Саши относился к ее эмоциональному состоянию. Убив Тома Элиота, Саша сделала единственное, что могла. Спасла, может быть, не одного из нас и избавила священника от ужасной необходимости покончить с собой. Однако эти три выстрела дались ей нелегко – теперь она ощущала тяжкое бремя моральной ответственности. Не вины. Она была достаточно умна и понимала, что в сделанном ею никакой вины нет. Но Саша знала и другое: даже в хороших поступках есть то, что ранит душу и оставляет шрамы на сердце. Если бы она ответила на мой вопрос улыбкой и заверениями, что все в порядке, она не была бы той Сашей Гуделл, которую я люблю, и у меня были бы причины подозревать, что она «превращается».
Мы ехали через Мунлайт-Бей молча, занятые собственными мыслями.
В паре миль от дома Стэнуиков кошка потеряла интерес к тому, что происходит впереди. Она удивила меня, прыгнув ко мне на грудь и уставившись в глаза.
