Прозвучал выстрел, за ним другой.
В нас стреляли не из лифта, а с другого конца коридора, в котором раньше находился сукин сын, целившийся из пистолета.
Пуля попала в Бобби. Что-то брызнуло мне в лицо. Бобби упал навзничь и выронил ружье. Он все еще падал – медленно, как при съемке «рапидом», – когда я понял, чем были эти горячие брызги. Кровью Бобби. О боже. Иисусе! Я резко развернулся, пальнул в сторону стрелявшего и тут же перезарядил ружье.
Вместо парня в темном костюме там были два охранника, которых мы раньше не видели. В форме, но не военной. Форма была незнакомая. Копы данного проекта. Охрана «Загадочного поезда». Слишком далеко, чтобы мой выстрел причинил им вред.
Вокруг нас снова сгустилось прошлое. Когда Бобби упал и скорчился, Доги нажал на спусковой крючок «узи», и автомат положил диспуту решительный и бесповоротный конец.
Я отвернулся от двух мертвых охранников. Меня тошнило.
Двери лифта закрылись прежде, чем кто-нибудь вышел из переполненной кабины.
Можно было не сомневаться, что сейчас сюда сбежится вся охрана.
Бобби лежал на спине. Кровь струилась на белый керамический пол. Ее было слишком много.
Саша присела на корточки слева от Бобби, я встал на колени справа.
Она сказала:
– Одна дырка есть.
– Чвак, – откликнулся Бобби. Чваком серферы называют сильный удар волны.
– Лежи и не рыпайся, – сказал я.
– Полные кранты, – ответил он и закашлялся.
– Не полные, – заспорил я, испугавшись еще сильнее, чем в первый момент, но не желая показать этого.
Саша расстегнула гавайку, подцепила пробитый пулей черный пуловер, разорвала его и обнажила дыру в левом плече. Отверстие было расположено слишком низко и слишком близко к середине туловища, так что, если быть честным, рану следовало называть раной в грудь, а не в плечо. Но, видит бог, быть честным я не собирался.
– Плечо задето, – сказал я.
Пульсирующий гул стал тише, керамические плитки под Бобби начали блекнуть, унося с собой следы крови. Люминесцентные лампы исчезали. Хотя и не все. Прошедшее время вновь сдавалось настоящему; начинался новый цикл, дававший нам минуту-другую перед тем, как появятся другие мерзавцы в форме и наведут на нас пистолеты.
Из раны лилась кровь, такая темная, что казалась черной. Мы ничего не могли поделать: такое кровотечение остановить нельзя. Не помогли бы ни жгут, ни компресс. Так же, как перекись водорода, спирт, неоспорин и марлевая повязка, которых у нас тоже не было.
– Кранты, – повторил Бобби.
Боль смыла его обычный загар, но лицо стало не бледным, а желто-зеленым. Он выглядел скверно.
Коридор был освещен хуже, а гул звучал тише, чем в предыдущем цикле.
Я боялся, что прошлое исчезнет окончательно и оставит нам пустую шахту. Едва ли мы сумели бы поднять Бобби на шесть пролетов вверх, не повредив ему.
Я поднялся и посмотрел на Доги. Серьезное выражение его лица взбесило меня. Черт побери, Бобби выкарабкается!
Мангоджерри снова скреблась в дверь лифта.
Рузвельт, делая то, что велела кошка, или вспомнив ее прежние слова, нажал на кнопку вызова.
Указатель над дверью учитывал только четыре этажа:
Г, Б-1, Б-2 и Б-3, хотя мы знали, что их было семь. Очевидно, этаж Г был ангаром, а три остальных – подземными.
– Скорее, скорее! – пробормотал Рузвельт.
Бобби поднял голову, чтобы оценить обстановку, но Саша бережно уложила его обратно, нажав рукой на лоб.
У него мог начаться шок. В идеале его голова должна была находиться ниже всего остального, но у нас не было ничего, что можно было бы подложить ему под ноги и туловище. Шок убивает так же верно, как и пули. У него синели губы. Может быть, это первый признак шока?
Кабина была на этаже Б-1, первом из подземных. Мы находились на третьем.
Мангоджерри смотрела на меня с таким видом, словно хотела сказать: «Я предупреждала».
Как ни странно, Бобби засмеялся. Негромко, но засмеялся. Разве можно смеяться, умирая или впадая в шок? А вдруг все будет нормально?
Тогда я согласен, чтобы меня звали Полианна Гекльберри Холли Голатти Сноу.
Лифт достиг этажа Б-2.
Я поднял ружье на случай, если в лифте снова окажутся пассажиры.
Пульсирующий гул двигателей яйцевидной комнаты – или каких-то других адских машин – стал громче.
– Надо торопиться, – сказал Доги. Если бы прошлое снова вторглось в настоящее, оно привело бы с собой разгневанных вооруженных людей.
Лифт остановился на нашем этаже.
Коридор становился ощутимо ярче.
Когда двери лифта начали раздвигаться, я ожидал, что увижу сумрачный красный свет, но вдруг испугался. А вдруг за ними покажется невообразимая россыпь звезд и холодное черное пространство, которое я видел за дверью на лестницу?
Кабина была обычной кабиной. Пустой.
– Вперед! – крикнул Доги.
Рузвельт и Саша уже подняли Бобби и почти несли его, одновременно пытаясь остановить кровь.
Я держал дверь. Когда Бобби проносили мимо меня, его лицо было искажено болью. Если ему и хотелось вскрикнуть, он пересилил себя и сказал:
– Сафе cerevisi.
– Пиво будет позже, – пообещал я.
– Нет, сейчас, – хрипло дыша, потребовал он. Сбросив рюкзак. Доги следом за нами вошел в лифт, рассчитанный человек на пятнадцать. Кабина закачалась под его весом, и мы попытались не наступить на Мангоджерри.
– Вверх и наружу, – сказал я.
– Вниз, – не согласился Бобби.
На управляющей панели не было кнопок для этажей, которые предположительно находились под нами. Вместо них имелась прорезь для магнитной карточки, с помощью которой можно было запрограммировать спуск на этаж в зависимости от степени допуска. Такой карточки мы не имели.
– У нас нет возможности спуститься ниже, – сказал я.
– Возможность есть всегда, – отозвался Доги и начал рыться в своем рюкзаке.
В коридоре стало светлее. Гул усилился.
Дверь лифта закрылась, но мы стояли на месте. Я потянулся к кнопке «Г», однако Доги хлопнул меня по руке, как будто я был ребенком, полезшим за сладким без разрешения.
– Бред, – сказал я.
– Полный, – согласился Бобби. Он привалился к задней стенке, поддерживаемый Рузвельтом и Сашей. Теперь он был серым. Я сказал:
– Брат, не строй из себя героя.
– Буду.
– Нет, не будешь!
– Кахуна.
– Что?
