– Я Кахуна, а не куриное дерьмо.
– Ты не Кахуна.
– Король серфа, – сказал Бобби. Когда он снова закашлялся, на его губах запузырилась кровь. В отчаянии я обратился к Саше:
– Его нужно как можно скорее поднять наверх и увезти отсюда!
Позади что-то хрустнуло и треснуло. Доги вскрыл замок панели, отодвинул щиток в сторону и достал проволочку.
– Какой этаж? – спросил он.
– Мангоджерри говорит, в самый низ, – ответил Рузвельт. Я возразил:
– Орсон, дети – мы даже не знаем, живы ли они.
– Они живы, – сказал Фрост.
– Мы не знаем этого!
– Знаем.
Я стал искать поддержки у Саши:
– Ты такая же чокнутая, как они?
Саша ничего не ответила, но в ее глазах стояла такая жалость, что мне пришлось отвернуться. Она знала, до какой степени близки мы с Бобби, знала, что братья по всему, кроме крови, ближе двойняшек. Знала, что часть моей души умрет вместе с ним и останется пустота, которую никогда не заполнит даже она. Саша видела мою беззащитность и сделала бы все, все, если бы могла спасти Бобби, но она не могла ничего. Ее беспомощность была отражением моей беспомощности, с которой я не мог смириться.
Я опустил глаза на кошку. Какое-то мгновение мне хотелось ее убить, как будто она была ответственной за то, что мы оказались здесь. Я спрашивал Сашу, не сошла ли она с ума; но с ума сошел я сам, потрясенный возможностью лишиться Бобби.
Лифт дернулся и пошел вниз.
Бобби застонал.
Я сказал:
– Бобби, пожалуйста…
– Кахуна, – напомнил он мне.
– Ты не Кахуна, ты как.
Его голос был слабым и прерывистым:
– Пиа считает меня Кахуной.
– Твоя Пиа со шмулем в голове.
– Не ругай мою женщину, брат.
Мы остановились на седьмом этаже. Последнем.
Дверь открылась в темноту. Но здесь не было звездного неба. Просто темная ниша.
Рузвельт зажег фонарик, и я вывел остальных в холодный, сырой вестибюль.
Здесь пульсирующий электронный гул был приглушенным и едва слышным.
Мы положили Бобби на спину справа от дверей лифта, подстелив под него наши с Сашей куртки, чтобы он не лежал на цементном полу.
Саша вставила в панель проволочку, чтобы лифт оставался на месте, пока мы не вернемся. Но если прошлое окончательно разойдется с настоящим, придется лезть наверх по скобам.
Бобби лезть не сможет, а в таком состоянии мы его не поднимем.
«Не думай об этом. Призраки не смогут причинить тебе вреда, если ты не боишься их. Ничто плохое не случится, если о нем не думать».
Я цеплялся за детские отговорки.
Доги опорожнил рюкзак, с помощью Рузвельта сложил пустой мешок и подсунул его под бедра Бобби, слегка приподняв их. Но этого было недостаточно.
Когда я положил рядом фонарик, Бобби сказал:
– Брат, наверно, в темноте мне будет безопаснее. Свет может привлечь внимание.
– Выключишь, если что-нибудь услышишь.
– Выключишь сам перед уходом, – пробормотал он. – Я не смогу.
Я взял его за руку и поразился ее слабости. Он не шутил, когда говорил, что не сможет выключить фонарик.
Оставлять ему ружье для самозащиты не имело смысла.
Я не знал, что ему сказать. Раньше мы с Бобби в карман за словом не лезли. Теперь рот забило пылью, словно я уже лежал в могиле.
– Вот, – промолвил Доги, подавая мне пару огромных очков и странного вида фонарь. – Инфракрасные очки. Излишки израильской армии. И инфракрасный фонарик.
– Для чего?
– Чтобы они не увидели, как мы приближаемся.
– Кто?
– Тот, кто украл ребятишек и Орсона. Я посмотрел на Доги Сассмана так, словно он был викингом с Марса.
Стуча зубами, Бобби сказал:
– Этот малый еще и бальными танцами увлекается. Рокочущий гул усилился, как будто над нашими головами несся грузовой состав. Пол задрожал. Однако постепенно звук ослабел и дрожь исчезла.
– Надо идти, – сказала Саша.
Она, Доги и Рузвельт надели очки, но пока инфракрасные линзы находились на их лбах, а не на глазах. Бобби закрыл глаза.
– Эй! – испуганно окликнул я.
– Эй, – ответил он, снова подняв веки.
– Слушай, если ты у меня умрешь, – сказал я, – то будешь королем задниц. Он улыбнулся:
– Не волнуйся. Я не хочу отбирать этот титул у тебя, брат.
– Мы скоро вернемся.
– Я никуда не уйду, – едва слышно заверил Бобби. – Пиво за тобой.
Его глаза были невыразимо добрыми.
Нужно было сказать многое. Но сказать этого мы не могли. Даже если бы у нас была куча времени, я не смог бы высказать то, что было у меня на душе.
Я выключил фонарик, но оставил его рядом с Бобби.
Обычно темнота была моим другом, но теперь я ненавидел эту голодную, холодную, жадную черноту.
Диковинные очки застегивались с помощью «липучки».
Руки тряслись так, что я с трудом приладил окуляры на голову.
Доги, Рузвельт и Саша включили свои инфракрасные фонари. Без очков я не видел бы эту длину волны, но сейчас ниша окрасилась в разные оттенки зеленого.
Я нажал кнопку на своем фонаре и направил луч на Бобби Хэллоуэя.
Распростертый на полу, с руками по швам, отливающий зеленым, он мог сойти за привидение.
– В этом чудном свете твоя рубашка смотрится еще лучше, – сказал я.
– Да?
– Офигенно.
Гул грузового состава прокатился снова, и на сей раз громче прежнего. Сталь и бетон грызли друг друга.
Кошка, которой очки не требовались, вывела нас из ниши. Я шел следом за Рузвельтом, Доги и Сашей, которые казались тремя зелеными призраками из склепа.
Оставить Бобби одного мне было тяжелее всего на свете. Тяжелее, чем присутствовать на погребении матери и сидеть у постели умирающего отца.
Глава 25
Выходом из ниши служил наклонный тоннель трех метров в ширину и пятнадцати в длину. Добравшись до дна, мы пошли по совершенно горизонтальному, но петлявшему коридору; с каждым поворотом архитектура и оборудование становились все более странными, пока не превратились в абсолютно чуждые.
Стены первого пролета были цементными, затем им на смену пришел армированный железобетон, в котором было все больше металла. Даже в непривычном инфракрасном свете я замечал различия во внешнем виде этих изогнутых поверхностей и был уверен, что вид металла все время менялся. Если бы я сдвинул очки на лоб и включил обычный ультрафиолетовый фонарь, то, наверно, увидел бы сталь, медь, бронзу и смесь сплавов, определить которые на глаз мог бы только человек, имеющий ученую степень в области металлургии.
