Самый большой из этих армированных пролетов имел два с половиной метра в диаметре, но мы проходили и такие, которые были вдвое уже и заставляли нагибаться. В стенах этих цилиндрических проходов было бесчисленное множество мелких отверстий; некоторые из них имели в диаметре шесть-восемь сантиметров, другие – шестьдесят. Когда мы светили в них инфракрасным фонарем, там ничего не оказывалось. С тем же успехом можно было смотреть в дренажную трубу или дуло ружья. Мы попали либо в огромную, невыразимо сложную систему охлаждения, либо исследовали водопровод, обслуживавший храмы всех богов древности.
Можно было не сомневаться, что по этому колоссальному лабиринту когда-то циркулировал газ или жидкость. Мы проходили ниши с турбинами, лопатки которых приводились в действие тем, что прокачивалось через эту систему. Во многих соединениях стояли гигантские электрические клапаны разных типов для отключения, уменьшения и смены направления потока этого мрачного Стикса. Все клапаны были открыты полностью или наполовину; стоило им закрыться, и мы оказались бы отрезанными.
Эти трубы не были бетонными, как все комнаты и коридоры первых трех этажей под ангаром. Не было здесь и источников света. Я догадался, что рабочие, обслуживавшие эту систему, приносили лампы с собой.
Иногда по этим странным коридорам проносился порыв воздуха, но большей частью атмосфера была неподвижной, как под колпаком. Дважды до меня доносился запах сажи, однако в остальное время воздух слабо пах чем-то напоминавшим йод, но не йодом. Это постепенно начинало вызывать горечь во рту и жжение в носу.
Шум, похожий на гул поезда, приходил и уходил. С каждым разом он становился продолжительнее, а промежутки тишины уменьшались. Я ждал, что потолок вот-вот рухнет и засыплет нас, как шахтеров, часто оказывающихся погребенными в жилах антрацита. Время от времени стены тоннеля отражали другой звук, от которого по коже бежали мурашки: то был острый скрежет, создаваемый не то какой-то разрушавшейся машиной, не то кравшимся по лабиринту существом, которого я никогда не видел и не жаждал увидеть.
Я боролся с клаустрофобией, а затем ощутил новый приступ страха при мысли, что нахожусь в шестом или седьмом круге дантовского Ада. Стоп. Разве седьмой круг – это не Озеро Кипящей Крови? Или оно идет за Пустыней Гнева?
Но ни озеро, ни выжженные пески не были зелеными, а здесь все вокруг казалось беспощадно-зеленым. Как бы там ни было, до центра преисподней оставалось немного. Только пройти закусочную для пауков и скорпионов и свернуть за угол магазина для мужчин, где торгуют терновыми рубашками и обувью со стельками из бритвенных лезвий. А может быть, это вовсе и не Ад; может быть, это чрево кита.
Наверно, на полдороге я слегка свихнулся, но к тому времени, когда мы достигли места назначения, успел прийти в себя.
Естественно, я утратил всякое представление о времени и был убежден, что мы живем по часам Чистилища, минутная и часовая стрелки которых крутятся, продолжая оставаться на одном месте. Несколько дней спустя Саша сказала, что мы провели в этом тоннеле не больше пятнадцати минут. Она никогда не лжет. Но если бы она стала уверять меня в этом, когда мы были готовы тронуться в обратный путь, я решил бы, что мы находимся в том круге Ада, который отведен всем патологическим врунам.
Последний проход, который должен был привести нас к похитителям и их заложникам, был одним из самых широких. Войдя в него, мы обнаружили, что разыскиваемые нами преступники – или по крайней мере один из них – устроили здесь выставку своих достижений. К изогнутой металлической стене были прикреплены газетные статьи и другие печатные материалы. Читать их в инфракрасном свете было нелегко, но заголовки, подзаголовки и некоторые фотографии были достаточно красноречивы.
Мы осветили несколько экспонатов и быстро ознакомились с галереей, пытаясь понять, что она означает.
Первая статья была вырезкой из «Мунлайт-Бей Газетт» сорокачетырехлетней давности, датированной восемнадцатым июля. В те годы ее издателем был Хэллоуэй-дед: к матери и отцу Бобби газета перешла позже. Заголовок кричал: «МАЛЬЧИК ПРИЗНАЕТСЯ В УБИЙСТВЕ РОДИТЕЛЕЙ!»; подзаголовок гласил: «ДВЕНАДЦАТИЛЕТНИХ НЕЛЬЗЯ СУДИТЬ ЗА УБИЙСТВО».
Заголовки других вырезок из «Газетт», датированных тем же летом и осенью, описывали последствия этих убийств, видимо совершенных психически неполноценным мальчишкой по имени Джон Джозеф Рандольф. В конце концов его приговорили к заключению в колонии для малолетних преступников на севере штата; по достижении восемнадцати лет он должен был пройти психиатрическую экспертизу. Если бы врачи объявили его душевнобольным, склонным к насилию, Рандольфа ожидало бы многолетнее принудительное лечение.
Три фотографии юного Джона запечатлели мальчика с льняными волосами и светлыми глазами, высокого для своего возраста, худого, но физически развитого. На всех моментальных снимках, сделанных родными до убийства, он усмехается улыбкой победителя.
В ту июньскую ночь он выстрелил отцу в голову. Пять раз. А потом зарубил мать топором.
Имя Джон Джозеф Рандольф было пугающе знакомым, но я не мог понять откуда.
В подзаголовке одной из статей мелькнуло имя полицейского, арестовавшего малолетнего убийцу: то был помощник начальника Луис Уинг. Свекор Лилли. Дед Джимми. Лежащий без сознания в пансионате для стариков после трех инсультов.
«Луис Уинг будет моим слугой в аду».
Как видно, Джимми похитили не потому, что анализ крови, взятый у всех дошкольников, показал наличие у него иммунитета к ретровирусу. Мотивом была старомодная месть.
– Вот оно! – воскликнула Саша и указала на другую статью, в подзаголовке которой значилась фамилия судьи:
Джордж Дульсинея. Прадед Венди. Пятнадцать лет как лежавший в могиле.
«Джордж Дульсинея будет моим слугой в аду».
Можно было не сомневаться, что Дэл Стюарт или кто-то из его семьи в свое время тоже перешел дорогу Джону Джозефу Рандольфу. Если бы мы знали, где и когда, то поняли бы мотив мести.
Джон Джозеф Рандольф. Это странно знакомое имя продолжало тревожить меня. Идя по коридору вслед за Сашей и остальными, я напрягал память, но все было тщетно.
Следующий материал был тридцатисемилетней давности и сообщал об убийстве и расчленении трупа шестнадцатилетней девушки в пригороде Сан-Франциско. Судя по подзаголовку, полиция была в растерянности.
В газете приводилась фотография мертвой старшеклассницы. Поперек ее лица кто-то вывел красным фломастером три буквы: «МОЕ».
Тут мне пришло в голову, что, если Джона Джозефа Рандольфа не признали невменяемым по достижении восемнадцати лет, именно в этом году он должен был выйти на свободу – с рукопожатиями, записью об исправлении, карманными деньгами и напутствием священника.
Последующие тридцать пять лет были проиллюстрированы тридцатью пятью статьями, сообщавшими о тридцати пяти загадочных зверских убийствах. Две трети было совершено в Калифорнии, от Сан-Диего и Ла-Холлы до Сакраменто и Юкаипы, остальные – в Аризоне, Неваде и Колорадо.
