— Да, мам. Нет. У меня дела в Москве, да, новый проект. Нет, я не мог взять с собой Клау. Нет! Мам, прости, мне… когда? Черт… не чертыхаюсь я, мам! Да, я приеду к тридцатому. Точно приеду. Нет, не надо приглашать… нет, я сам разберусь с Клау! Да что хочешь, то и говори. Да не волнуйся ты так, все с папой будет хорошо. Точно будет. Не плачь, мам… ну, пожалуйста… да… конечно… ага, пока…
По конец у него был настолько убитый голос, что мне самой плакать захотелось. Но я мысленно показала себе кулак. От моих слез Бонни не станет легче.
Прихватив свою самую большую футболку, я пошла к нему. Халат я нашла и надела по дороге — он валялся на тумбочке в коридоре. Джинсы Бонни — рядом, на полу. Их я тоже прихватила. Если верить запаху, Бонни снова варил кофе и… ну да, если только опять пожарить яичницу, больше в холодильнике ничего нет. Разбаловалась я, скоро забуду, с какой стороны у сковороды ручка.
— Давай закажем суши, — внесла я рацпредложение, протягивая несчастному голодному мужчине одежду. — А пока где-то тут было печенье. Кажется.
Печенье нашлось, и даже свежее, позавчера купленное, и мы его по-братски поделили. И суши заказали — то есть я заказала. А Бонни свой телефон отключил.
— У меня отпуск, а если будет что-то смертельно важное, Фил найдет способ меня добыть.
— Бонни, что с тобой происходит?
— У папы первого ноября операция на сердце. Шунтирование. Мне нужно будет поехать к нему, — со сложной смесью чувств глядя на выключенный телефон, пояснил Бонни.
— Я спрашиваю про тебя, а не про папу.
— Со мной все… ладно, — он отложил телефон на подоконник, сел за стол и запустил пальцы в волосы. — Я запутался. Понимаешь, я… короче, родители не знаю о нас троих. Я им даже о Кее никогда не говорил.
— Вряд ли они не в курсе.
— Может быть и в курсе, но… — он зажмурился и помотал головой. — Ты правильно все понимаешь. Я боюсь им сказать. Просто боюсь сказать вслух, что я — любовник четы Говардов, что я не женюсь на хорошей девушке, и у меня не будет правильной семьи. И своих детей, наверное, не будет. Сицилия — это такая большая деревня, вряд ли ты поймешь… у нас не принято говорить о подобных вещах вслух. Все делают вид, что я — нормальный, что сплетни обо мне — сплошное вранье и домыслы. Кузены, дядюшки с тетушками, соседи, кошки соседей и друзья соседских кошек, все пристально следят за «своими». Они лучше меня знают, сколько у меня денег и премий, с кем из политиков я здоровался за руку и с кем пил, не говоря уж, с кем, когда и в какой позе спал. Нам с Кеем уже девять лет перемывают кости, с самой первой моей премии «Тони», и все девять лет маме с папой усиленно сочувствуют. Мол, вот не повезло с первенцем-то! Мало того, что родился недоношенным… или доношенным, но не от того отца? Так еще и с детства какой-то не такой, семейными делами не интересуется, на ферме не показывается, с двоюродными братьями дерется, и девушки у него сплошь иностранки и старше, и о школе танцев он врал, а на самом деле там публичный дом, а теперь и вовсе — любовник при каком-то англичанине, лег под мужчину за деньги, славу и черт знает что еще. Ну, это ты как раз понимаешь, да?
— Понимаю, — я подлезла ему под руку и обняла. — У нас тоже обожают перемывать косточки всем «не таким». Спорим, половина моих вчерашних гостей уверена, что я как-то по-особенному делаю минет, и лорд Говард женился на мне только за это?
— И сегодня обсуждают, знает ли лорд Говард о том, что у тебя любовник, и как скоро он с тобой разведется, — кивнул Бонни. — На Сицилии все еще хуже. Сицилия только называется просвещенной Европой. На самом деле у нас культ пристойности. Самое главное — красивый фасад, и пока ты можешь предъявить жену, детей и дом полной чашей — ты уважаемый член общества, что бы ни творил за закрытыми дверьми. Воруй, насилуй, убивай, главное, делай благопристойную морду и голосуй в сенате за социальные программы, и все будут тебе улыбаться и кланяться. Но как только ты признаешься вслух, что наплевал на традиционные ценности — все. От тебя отвернутся. С тобой перестанут здороваться. За твоей спиной будут свистеть, твои окна бить камнями, на воротах писать гадости… и знаешь, что самое поганое? Мне-то плевать, я уже двадцать лет не живу на Сицилии, но тыкать пальцами будут в маму с папой. Радостно тыкать. Чем больше завидуют — тем громче осуждают. И я не могу… понимаешь, я не могу закрыть на это глаза и сказать: не мои проблемы. Мои. Это мои родители.
— Так проблема не в том, что они не примут тебя? Мне почему-то казалось…
— В этом тоже. Для них правда в том, что я — молодой, глупый и перебешусь. Возраст как раз подходящий, скоро тридцать четыре. А как перебешусь, так сразу женюсь на хорошей девушке, заведу полдюжины детишек, и они смогут по праву мной гордиться. Не тем, что я — талантлив и знаменит, и не тем, что я здоров и счастлив, а тем, что я — правильный, традиционный сицилиец, тем, что для меня нет ничего важнее семьи.
— Они правы, для тебя в самом деле нет ничего важнее семьи. Может быть, это и хорошо, а?
Мне ужасно не нравилось, куда идет разговор, но остановить Бонни сейчас, не выслушать и не поддержать его — было бы отвратительным свинством. Потому что Бонни — это моя семья, что бы там не думала об этом его традиционная сицилийская родня.
— Моя семья, — хмыкнув, Бонни нежно потерся щекой о мою макушку. — Я надеялся, что у нас с тобой может получиться нормальная семья, что ты родишь мне детей. Что я привезу тебя на Сицилию, и мы будем танцевать на площади перед церковью, ты в старинной прабабкиной мантилье, я в отцовском вышитом жилете, и сотни две кузенов, тетушек, соседей и просто так прохожих будут пить за наше здоровье. У нас очень красивые свадьбы, тебе бы понравилось.
Я тяжело сглотнула. Опять хотелось плакать от несправедливости жизни.
— Наверное, понравилось бы, — шепнула я, прижимаясь к нему теснее.
— На нашей свадьбе обязательно бы был Кей. Моим шафером. Он бы тоже тебе понравился. Ты бы стала с ним танцевать, синьора Джеральд?
— Конечно, ведь он твой друг.
— И он отлично танцует. А потом мы бы втроем сбежали на берег, с корзиной еды, кувшином молодого вина и чьим-то пледом, который просто сушился на веревке. Ты бы хотела? На берегу Средиземного моря, под яркими сицилийскими звездами…
— Заняться любовью с тобой и твоим лучшим другом?
— Да. Это был бы мой тебе свадебный подарок. Кей. Самое дорогое, что у меня есть. Ты и Кей. Ты, Кей и наш ребенок, — он легонько погладил мой живот.
— Ты сумасшедший больной ублюдок, — шепнула я, опять вытирая слезы о его плечо. — А если бы я не захотела Кея? Испугалась? Обиделась? Знаешь, это не всякой девушке понравится — когда в первую брачную ночь муж приводит своего друга, и оказывается, что они уже десять лет как любовники.
— Ты бы захотела. Кей… он умеет сделать так, что его любая женщина захочет.
— Сукин ты сын. И ты бы рискнул, чтобы твоя жена родила белобрысого лорденыша вместо знойного сицилийского контрабандиста?
