– Все это чудесно, – оборвала Лейла. – Но только когда вы закончите здесь. – Она демонстративно указала на пустую миску. Рядом сидела девочка с грязным носом и ожидающим взглядом. – А теперь продолжайте накладывать еду. Дети голодны.
Глава двадцать четвертая
Сразу после полудня напарницы прибыли на улицу Шатерщиков, прямиком направившись к магазину братьев Гамаль. Поскольку торговля была вялой, три владельца пили чай. Двое играли в настольную игру, а третий наблюдал, пока в граммофоне крутилась поцарапанная пластинка с рожками и барабанами-дарбуками. Агенты показали значки, и мужчины рассеяно указали на узкие ступени. Добравшись до верха, они постучали в дверь. Сива открыл с теплой улыбкой – которая испарилась, стоило их увидеть. Иллюзорный джинн попытался захлопнуть дверь, но Фатима успела вставить трость.
– Мы знаем, что вы связаны с самозванцем. Так что можете начинать говорить. Или министерство может нагнать сюда для вашего ареста каждого агента, какого я сумею найти. Как поступим?
Джинн злобно сверкнул своими вихрящимися желто-зелеными глазами, напустив на себя вид грозного марида. Затем, когда он осознал, что Фатима не отступит, борьба в нем угасла. Сива ссутулился и впустил их внутрь.
– Можете не утруждаться иллюзиями, – указала на роскошную квартиру Фатима.
Джинн скорчил физиономию и взмахнул рукой, словно разгоняя воздух. Иллюзия мгновенно исчезла. Они стояли в маленькой комнатушке с выцветшими стенами, вдоль которых тянулись обветшалые и щербатые полки, беспорядочно заваленные книгами. Однажды аккуратные стопки книг превратились в расползающиеся кучи. Фрески верблюдов сохранились – более дешевые картины, где изображались скачки и наездники. По полу были разбросаны сотни букмекерских купонов.
Не менее разительной стала перемена в рослом джинне – теперь приземистом и в потрепанном кафтане. Все еще крупнее человека, но далекого от размеров марида. Его слишком большая голова с рыжими полосами напоминала кошачью, а опущенные уголки рта придавали вздорный вид. С недостойным джинна пыхтением он, переваливаясь, прошествовал к шаткому деревянному стулу, тут же на него завалился и принялся хныкать, опустив подбородок на руки.
Фатима переглянулась с Хадией, и они двинулись к нему, пытаясь не споткнуться о раскиданный мусор.
– Сива, – позвала Фатима. – Мы просто хотим поговорить.
Джинн захныкал громче, спрятав лицо в руки и тряся головой. Рядом с ним стучала плетеная корзина – словно внутри было что-то живое. Агенты отступили назад, не будучи уверены, что хотят выяснить, что именно там скрывается.
– Мы знаем о Печати Сулеймана, – сказала Фатима. – Мы знаем, что она делает. – Эти слова лишь заставили Сиву испустить жуткий протяжный стон. – Еще мы знаем, что ее украли Сорок леопардиц.
Хныканье Сивы оборвалось, и он поднял взгляд, больше не гипнотический, но наполненный страхом.
– Слаще жизни не вели мы, когда гуляли мы и пили! – выпалил он. – Ведь мы, ребята, чего-то стоим, на суше мы или на море!
Фатима вздохнула. Опять началось.
– Мы уже спрашивали о деньгах, которые вам перевел этот АУ из учетной книги Портендорфа. Кольцо у него, так ведь? У самозванца, который называет себя аль-Джахизом.
Сива еще сильнее затряс головой, захлебываясь словами:
– Он был весь черный, я вам говорю! Башка! И тело! Руки полностью черны! Лишь только зубы исключенье! Доспех и щит носил он, как у мавра! И черный весь, как ворон!
[89]
– Кто такой АУ? – наседала Фатима, все больше раздражаясь. – Кто попросил вас украсть кольцо? Александр Уортингтон?
Сива издал придушенный вопль, вытаскивая нож из своего помятого кафтана. Прежде чем Фатима успела его остановить, он высунул длинный темно-синий язык и одним быстрым движением его отрубил. Судя по звуку, Хадия рядом с ней с трудом сдерживала тошноту.
Джинн тяжело опустился на стул, кровь с его изуродованного языка пачкала одежду. Затем, прямо на их глазах, кровотечение остановилось. Рана удивительным образом затянулась, и язык начал отрастать. Понадобилось около минуты, но под конец он вернулся к первоначальному виду. Джинн продолжал держать в руке отрезанный орган, который подергивался – все еще живой. Он подвинулся к плетеной корзине и поднял крышку. Внутри извивалась масса синих отростков, подпрыгивающих, будто рыбины. Вот только Фатима знала, чем они были. Куча отрезанных языков.
– Йа рабб! – слабо прохрипела Хадия. – Теперь меня точно стошнит.
Джинн закрыл корзину и посмотрел на них с печальной обреченностью. Фатима встретила его взгляд. Магия, которая не позволяла джинну говорить о Печати Сулеймана – это одно. Но он снова отрезал свой язык при упоминании Александра Уортингтона, а не кольца. Ангельская магия была требовательной, но это заклинание иного рода – жестокое и садистское.
– Это другое заклятие, – поняла она. – Поверх того, что уже заставляет вас молчать о Печати. Любое упоминание… – Ее слова оборвались, когда Сива вздрогнул, сжимая нож с умоляющими глазами. – Любое упоминание самозванца, – поправилась она, – или разговор о краже заставляют вас нести тарабарщину.
– Не тарабарщину, – исправила Хадия, не сводя взгляда с корзины. – Раньше вы уже говорили, что это из литературы, из его книг. Я узнала первый отрывок. Он из макам
[90].
– Разве это не сборники рассказов девятого или десятого века? – Фатима не слышала этого названия со времен университета.
– Верно. Нам пришлось их читать, чтобы уловить ритм прозы, которой также пользуются в некоторых бесрийских заклинаниях. «Слаще жизни не вели мы, когда гуляли мы и пили… Ведь мы, ребята, чего-то стоим, на суше мы или на море». Это похвальба одного из вожаков воровской группы. Мне кажется, Сива говорил о Сорока леопардицах. Он пытается нам отвечать.
Мысль о том, что джинн мог с ними коммуницировать, даже не приходила Фатиме в голову.
– «Он был весь черный», – процитировала она, вспоминая его исступленные слова. – «Доспех и щит носил он, как у мавра… черный весь, как ворон». Не знаю, откуда это. Но, должно быть, он говорит об аль-Джахизе. Или об иллюзии самозванца.
Сива разжал пальцы на ноже и протяжно выдохнул. Он снова потянулся к кафтану, но на этот раз доставал сложенные бумаги, которые протянул дрожащей рукой. Фатима взяла листы, разглаживая измятую поверхность. Первый был исписан почти неразборчивыми каракулями. Джиннское письмо. Всего два слова.
– Я говорил, – перевела Фатима. Остальное сливалось в беспорядочные закорюки посреди красных разводов.
