— Ты поймаешь смерть, если будешь бродить ночью в такой одежде.
— Я не бродил, — я тихонько притворил за собой дверь. — Я крался.
Он отвернулся от окна, посмотрел на меня.
— Я был на кухне, резал бекон и хлеб, когда увидел, как ты закрыл дверь в John's Mew.
— На кухне света не было, сэр, я бы заметил.
— Света от лампочки в холодильнике достаточно, чтобы приготовить сэндвич, а есть очень даже можно в отсвете часов на микроволновке.
— Предавались греху обжорства в темноте, сэр?
— Ответственный за продукты должен проверять, свежие ли они, не так ли?
Брат Костяшки покупал, складировал и контролировал наличие продуктов и напитков как в аббатстве, так и в школе.
— И потом, — добавил он, — человек, который ест при ярком свете на кухне, где нет занавесок… этот человек ест свой последний сэндвич.
— Даже если он — монах в монастыре?
Брат Костяшки пожал плечами:
— Нигде и никогда нельзя пренебрегать осторожностью.
В тренировочном костюме, а не в рясе, при росте в пять футов и семь дюймов и весе в двести фунтов, в которых не было ни унции жира, он выглядел как машина-убийца, прикрытая чехлом из серой фланели.
Лицо его, с глазами цвета стали и резкими, угловатыми чертами, в свое время было жестоким, даже угрожающим. Люди боялись его, и не без причины.
Но двенадцать лет в монастыре, годы угрызений совести и раскаяния добавили тепла в эти когда-то ледяные глаза и смягчили лицо, дарованное ему природой. Теперь, в пятьдесят пять, его могли спутать с боксером-профессионалом, который слишком уж задержался на ринге (расплющенные уши, перебитый нос, рассеченные брови) и на собственной шкуре узнал, как нелегок этот хлеб.
Холодный островок подтаявшего снега сполз у меня со лба на правую щеку.
— Снег лежит у тебя на голове, как белая шапка. — Костяшки направился в ванную. — Принесу тебе полотенце.
— На раковине стоит пузырек с аспирином. Мне нужен и аспирин.
Он вернулся с полотенцем и аспирином.
— Чем будешь запивать? Кола подойдет?
— Дайте мне хогсхед вина.
— В дни святого Бенни у них, наверное, печень была из железа. Хогсхед — это шестьдесят три галлона.
— Тогда мне хватит половины хогсхеда.
Я энергично вытирал волосы полотенцем, когда он принес мне банку колы.
— Ты вышел из прибежища брата Джона и стоял, глядя на снег, точно так же, как индюшка, подняв голову, смотрит на дождь с открытым клювом, пока не захлебнется.
— Сэр, я никогда раньше не видел снега.
— А потом — раз, и ты умчался за угол трапезной.
Сев в кресло, я вытряс из пузырька две таблетки.
— Я услышал чей-то крик.
— Я никакого крика не слышал.
— Вы были на кухне, — напомнил я ему, — и чавкали.
Костяшки сел в другое кресло.
— Так кто кричал?
Я запил аспирин глотком колы.
— Я нашел одного из братьев, который лежал на земле лицом вниз у библиотеки. Сначала не увидел его, лежащего в черной рясе на черной земле, и чуть не споткнулся об него.
— Кто он?
— Не знаю. Весил он много. Я перевернул его, но не смог разглядеть лицо в темноте… а потом кто-то попытался вышибить мне мозги, ударив сзади.
Коротко стриженные волосы брата Костяшки, казалось, встали дыбом от негодования.
— В аббатстве Святого Варфоломея такое не принято.
— Дубинка, а возможно, что-то еще, только скользнула по затылку, и удар пришелся по левому плечу.
— Вот в Джерси это обычное дело.
— Я никогда не был в Нью-Джерси.
— Тебе бы там понравилось. Хотя можно попасть в передрягу.
— В Нью-Джерси одна из самых больших в мире свалок использованных покрышек. Вы наверняка ее видели.
— Никогда. Грустно, не так ли? Живешь в каком-то месте всю жизнь и не знаешь, чем оно знаменито.
— Вы даже не слышали об этой свалке, сэр?
— Многие жители Нью-Йорка никогда не поднимались на Эмпайр-стейт-билдинг. Ты в порядке, сынок? Твое плечо?
— Бывало и хуже.
— Может, тебе стоит пойти в лазарет, позвонить брату Грегори, чтобы он осмотрел твое плечо?
Брат Грегори ведает в монастыре лазаретом. У него есть диплом медбрата. Наш монастырь недостаточно велик для того, чтобы один человек полностью занимался только лазаретом (в школе лазарет свой, одна из сестер обслуживает и монахинь, и учеников), поэтому на братьях Грегори и Норберте лежит стирка.
— Я в порядке, сэр, — заверил я ею.
— Так кто же пытался отшибить тебе голову?
— Мне не удалось даже взглянуть на него.
Я объяснил, как перекатился по земле и побежал, думая, что нападающий гонится за мной, а вернувшись, обнаружил, что монах, о тело которого я чуть не споткнулся, исчез.
— То есть мы не знаем, поднялся он и ушел сам или его унесли, — подвел итог брат Костяшки.
— Мы даже не знаем, лежал он без сознания или мертвый.
Брат Костяшки нахмурился.
— Не люблю я мертвых. И потом, в этом нет никакого смысла. Кто будет убивать монаха?
— Да, сэр, но кто будет отключать монаха?
Костяшки задумался.
— Как-то один парень убил лютеранского священника, но это произошло случайно.
— Не думаю, что вы должны мне это рассказывать, сэр.
Он отмахнулся. Костяшки пальцев на его сильных кистях были огромными. Отсюда и прозвище.
— Это был не я. Я же говорил тебе, настоящий киллер из меня не получился. Уж в этом-то ты мне веришь, не так ли, сынок?
— Да, сэр. Но вы сами сказали, что произошло все случайно.
— Никогда не убивал священника даже случайно.
— Я понял.
Брат Костяшки, ранее Сальваторе Джакомо, работал на мафию и получал неплохие деньги до того, как Бог кардинально изменил его жизнь.
— Зубы выбивал, ноги ломал, но убивать никого не доводилось.
В сорок лет у Сальваторе появились сомнения в правильности выбора жизненного пути. Он ощутил в душе пустоту, превратился в лодку, которая остается на плаву, да только в ней никого нет.
Во время кризиса совести сам Костяшки и еще несколько парней поселились в доме босса, Тони Мартинелли, над которым нависла смертельная угроза. Каждый принес с собой не пижаму и зубную щетку, а любимые автоматический пистолет и карабин. В результате однажды вечером Костяшки читал книжку шестилетней дочери Мартинелли.
