Так тонко переданное эмоциональное состояние указывало на то, что моя похвала, мягко говоря, неадекватна. На таком уровне передавать чувства мог только гений.
— Кто она? — спросил я.
— Ты уплывешь, когда придет тьма? — Он лишь слегка запинался. Толстый язык ему не мешал.
— Я не понимаю, о чем вы, Джейкоб.
Стесняясь взглянуть на меня, он продолжал рисовать. Ответил после паузы:
— В некоторые дни я видел океан, но не в тот день.
— Какой день, Джейкоб?
— День, когда они пришли и зазвонил колокол.
Он, безусловно, пытался мне что-то сказать, но уловить смысл мне пока не удавалось.
— Джейкоб только боится, что поплывет не в ту сторону, когда придет темнота.
Из пенала он взял новый карандаш.
— Джейкоб должен плыть туда, где звонил колокол.
Когда он прервал работу и всматривался в незаконченный портрет, его уродливое лицо изнутри освещалось безмерной любовью.
Потом ей на смену пришла грусть.
Какое-то время он взволнованно жевал нижнюю губу.
— И темнота собирается прийти с темнотой, — добавил он, изготовившись продолжить работу с новым карандашом.
— Как это понимать, Джейкоб… темнота собирается прийти с темнотой?
Он посмотрел на разрисованное морозом и снегом окно.
— Когда опять не будет света, темнота тоже собирается прийти. Возможно. Возможно, темнота тоже собирается прийти.
— Когда опять не будет света… ты хочешь сказать, вечером?
Джейкоб кивнул.
— Может, вечером.
— И другая темнота, которая собирается прийти вместе с ночью… ты говоришь о смерти, Джейкоб?
Между зубами вновь появился язык. Покатав карандаш в пальцах, чтобы взяться поудобнее, он вновь принялся за работу.
Я задался вопросом, а не допустил ли я ошибку, так прямолинейно использовав слово «смерть». Может, он выражался иносказательно, потому что так устроен его мозг, и прямолинейность ставила его в тупик.
Какое-то время спустя Джейкоб заговорил вновь:
— Он хочет, чтобы я умер.
Глава 21
Под его карандашом глаза женщины наполнялись любовью.
Поскольку мои таланты ограничивались грилем и сковородой, я восхищенно наблюдал, как Джейкоб по памяти создает портрет женщины, как на бумаге появляется образ, запечатленный у него в мозгу и, вероятно, в реальном мире потерянный для него навсегда.
Я не мешал ему работать, но, поскольку пауза затянулась, а он больше ничего не говорил, спросил:
— Кто хочет, чтобы ты умер, Джейкоб?
— Кого-не-было.
— Пожалуйста, объясните.
— Однажды Кого-не-было пришел, чтобы посмотреть, но Джейкоб был полон черноты, и Кого-не-было сказал: «Пусть он умрет».
— Он приходил в эту комнату?
Джейкоб покачал головой.
— Давным-давно Кого-не-было приходил, до океана, и колокола, и уплытия.
— Почему вы называете его Кого-не-было?
— Таково его имя.
— У него должно быть и другое имя.
— Нет. Он — Кого-не-было, и нам все равно.
— Никогда не слышал, чтобы человека звали Кого-не-было.
— Никогда не слышал, чтобы человека звали Одд Томас, — указал Джейкоб.
— Вы, конечно, правы.
Взяв нож, Джейкоб принялся затачивать карандаш.
Наблюдая за ним, я не мог не пожалеть, что нет такого ножа, который заточил бы мне мозги. Если бы я сумел понять смысл простых метафор, которыми он изъяснялся, возможно, многое стало бы куда более ясным.
Конечно, каких-то успехов я добился, осознав, что означают слова «темнота собирается прийти с темнотой»: смерть придет этой ночью или одной из ближайших.
Рисовал Джейкоб замечательно, но этим его таланты и ограничивались. Ясновидящим Джейкоб не был. Его предупреждение о грядущей смерти на предчувствие не тянуло.
Он что-то видел, что-то слышал, что-то знал, чего я не видел, не слышал, не знал. Его убежденность в том, что над нами нависла смерть, базировалась на вещественных уликах, а не на сверхъестественном восприятии.
Срезав ножом деревянную оболочку, Джейкоб положил его на стол и взял листок наждачной бумаги, чтобы заострить грифель.
Размышляя над загадкой, которую являл собой Джейкоб, я смотрел в окно. Снег валил все сильнее, такой густой, что, окажись я под открытым небом и попытайся вдохнуть, он набился бы в легкие.
— Джейкоб тупой, но не глупый, — изрек он. Отвернувшись от окна, я увидел, что он впервые смотрит на меня.
— Должно быть, это другой Джейкоб, — заметил я. — Здесь я тупого не вижу.
Он тут же сместил взгляд на карандаш, отложил в сторону листок наждачной бумаги. Произнес другим, напевным тоном:
— Тупой, как моховик, угодивший под грузовик.
— Тупые не рисуют, как Микеланджело.
— Тупой, как большая ворона, на которую села корова.
— Вы повторяете то, что где-то слышали, не так ли?
— Тупой, как пес, сующий нос под хвост.
— Хватит, — попросил я. — Хорошо? Хватит.
— Но это еще далеко не все.
— Я не хочу этого слышать. Мне больно это слышать.
Он вроде бы удивился.
— Почему больно?
— Потому что вы мне нравитесь, Джейк. Вы — особенный.
Он молчал, руки его тряслись, и карандаш выбивал дробь по столу. Он посмотрел на меня, глаза переполняла разрывающая душу ранимость. Застенчиво отвел взгляд.
— Кто вам все это наговорил? — спросил я.
— Ты знаешь. Дети.
— Дети из школы Святого Варфоломея?
— Нет, дети до океана, колокола и уплытия.
В этом мире многие из нас готовы видеть только свет, который видимый, но никогда — Свет Невидимый. Каждые сутки мы сталкиваемся с темнотой, которая есть ночь, и время от времени — с другой темнотой, которая есть смерть, смерть тех, кого мы любим. Но есть и третья темнота, более постоянная, которая с нами каждый день, ежечасно, и это темнота разума, мелочность, злоба и ненависть, которые мы приглашаем в себя, за что потом нам приходится расплачиваться.
— До океана, колокола и уплытия, — повторил Джейкоб.
— Эти дети просто завидовали вам, Джейк. Потому что кое-что вы можете делать лучше, чем они.
— Не Джейкоб.
— Да, да, вы.
