Джейкоб взял из пенала один из карандашей и, держа его на изготовку, вновь перевел взгляд на пустую страницу альбома.
— С тех пор как я побывал здесь последний раз, я съел отличный сэндвич с ветчиной и хрустящий маринованный огурчик, очень хочется надеяться, что не отравленный.
Между губами появился толстый язык, Джейкоб осторожно прикусил его, возможно решая, какими будут первые штрихи.
— Потом один отвратительный тип едва не повесил меня на колокольне, мне пришлось удирать по тоннелю от жуткого чудовища, и я видел, как Элвис Пресли бежит по снегу.
На чистом листе появились первые линии, и я не понимал, что именно он рисует, потому что видел перевернутые зачатки рисунка.
В дверях Романович нетерпеливо вздохнул.
— Сестра Мириам говорит, что ты потерял мать, когда тебе было тринадцать, больше двенадцати лет тому назад.
Он рисовал корабль, как тот выглядел с большой высоты.
— Я не терял матери, в действительности ее у меня, можно сказать, и не было. Но я потерял девушку, которую любил. Она значила для меня все.
Несколько следующих линий показали, что корабль плывет по морю.
— Она была прекрасна, эта девушка, прекрасна сердцем. Добрая и уверенная в себе, нежная и решительная. Умная, умнее меня. И такая забавная.
Джейкоб поднял руку с карандашом, всмотрелся в уже нарисованное.
— Жизнь у этой девушки была тяжелой, Джейкоб, но ее храбрости хватило бы на целую армию.
Язык скрылся из виду, он прикусил нижнюю губу.
— Мы никогда не занимались любовью. Из-за того, что с ней случилось кое-что плохое, когда она была маленькой девочкой, она хотела подождать. Подождать, пока мы сможем позволить себе пожениться.
Он начал наносить штриховку на корпус корабля.
— Иногда я думал, что не смогу больше ждать, но всегда мог. Потому что она давала мне так много другого, и я получил от нее больше, чем мне могут дать тысячи других девушек. Она хотела любви с уважением, уважение было для нее таким важным, и я мог ей это дать. Я не знаю, что она во мне увидела, понимаешь? Но я мог любить и уважать ее.
Карандаш шуршал по бумаге.
— Она получила четыре пули в грудь и живот. Моя милая девушка, которая никогда никого не обижала.
Движущийся карандаш успокаивал Джейкоба. Я видел, что он черпает успокоение в творчестве.
— Я убил человека, который убил ее, Джейкоб. Если бы я добрался туда на две минуты раньше, то, возможно, убил бы его до того, как он убил ее.
Карандаш замер, потом двинулся дальше.
— Нам было суждено навеки быть вместе, моей девушке и мне. Так сказано на карточке, которую мы получили от гадалки. И мы еще будем вместе… навеки. Но здесь, теперь… это всего лишь антракт между первым и вторым действием.
Возможно, Джейкоб верит, что Бог направляет его руку и показывает ему и корабль, и точное место в океане, где звонил колокол, поэтому, когда придет его время уплыть, он это место обязательно узнает.
— Они не развеяли пепел моей девушки в море. Они дали его мне в урне. И сейчас урна эта хранится у моего друга в моем родном городе.
Под шорох карандаша Джейкоб прошептал:
— Она могла петь.
— Если голос у нее был таким же красивым, как лицо, она, должно быть, пела как ангел. Что она пела? — спросил я.
— Так хорошо. Только для меня. Когда приходила темнота.
— Ты засыпал под ее песни.
— Когда я просыпался и темнота еще не уходила, темнота казалась такой большой, она пела так нежно и заставляла темноту вновь стать маленькой.
— Джейкоб, раньше ты говорил мне о человеке, которого называл Кого-не-было.
— Он — Кого-не-было, и нам все равно.
— Ты говорил, что он приходил к тебе, когда ты был «полон черноты».
— Джейкоб был полон черноты, и Кого-не-было сказал: «Пусть он умрет».
— Значит, «полон черноты» означает, что ты болел. Тяжело болел. Этот человек, который сказал, что тебе нужно дать умереть… он был врачом?
— Он был Кого-не-было. Вот кем он был. И нам все равно.
Я наблюдал, как все новые и новые линии появляются от прикосновений к бумаге карандаша, зажатого в широкой руке с короткими пальцами.
— Джейкоб, ты помнишь лицо Кого-не-было?
— Давным-давно, — он покачал головой. — Давным-давно.
Катаракты падающего снега залепили хрусталик окна.
В дверях Романович постучал пальцем по циферблату наручных часов, вскинул брови.
Времени у нас оставалось все меньше, но я не мог найти лучшего места, где его провести. Ведь сюда посредством Юстины меня направили с Той стороны.
Интуиция подсказала мне вопрос, который сразу показался мне чрезвычайно важным.
— Джейкоб, ты знаешь мое имя, мое полное имя?
— Одд Томас.
— Да. Моя фамилия Томас. А ты знаешь свою фамилию?
— Ее фамилия.
— Совершенно верно. Такая же фамилия и у твоей матери.
— Дженнифер.
— Это имя, как Джейкоб.
Карандаш перестал двигаться, словно воспоминания о матери полностью заполнили его разум и сердце и рисовать он больше просто не мог.
— Дженни. Дженни Кальвино.
— Значит, ты — Джейкоб Кальвино.
— Джейкоб Кальвино, — подтвердил он.
Интуиция подсказывала, что имя это должно открыть что-то важное, но для меня оно ровным счетом ничего не значило.
Вновь карандаш двинулся по бумаге, корабль, с которого развеяли пепел Дженни Кальвино, все более явственно проступал из белизны.
Как во время моего первого визита, второй альбом лежал на столе закрытым. С новыми вопросами как-то не получалось, и альбом этот так и приковывал мое внимание.
Если бы я раскрыл его без разрешения, Джейкоб мог воспринять мое любопытство как посягательство на его секреты. Обиженный, он бы опять замкнулся, полностью отгородился бы от меня.
С другой стороны, если бы я попросил разрешения заглянуть в альбом и получил отказ, то никогда бы не узнал, какие там рисунки.
Фамилия Джейкоба ничего мне не открыла, пусть я на это и надеялся, но у меня не возникло и мысли, что интуиция может меня подвести. Второй альбом прямо-таки увеличивался в размерах, словно его приподняло со стола и он приближался к моим глазам. Меня к нему так и тянуло.
Я пододвинул альбом к себе. Джейкоб то ли этого не заметил, то ли его это не трогало.
Открыв обложку, я увидел рисунок окна, единственного окна этой комнаты. К стеклу прижимался калейдоскоп костей, который Джейкоб зарисовал в мельчайших деталях.
